Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

— Доктора от меня отвернулись. И родные дети тоже. Даже гос­подь забыл — давно прибрать пора. Может, он эту радость для меня приберег, ангелочек наш головку на мою подушку положил. Теперь на ней и помереть сладко будет... — Помолчала, нашла меня глазами.— Полина, видишь, так богу угодно: гостей тебе принимать. С дороги по­кормить бы людей надо.

Я и сама уже в голове по хозяйству маракую. К двери пробираюсь, слышу, как Додо распинается:

— Не беспокойся, наша сладкая бабуля, мы все сделаем. Лежи спокойно, сил набирайся, чтобы к нашему отъезду на ноги встать. Я Поле помогу, и хозяйки будущие тоже помогут. Все умеют, хоть сейчас замуж бы отдала, если б взяли.

Девочки переглянулись смущенно, потупились. Одна прыснула и зажала рот ладонью.

— Путаю я их. Ты хоть в платья разные наряжай. Того и гляди, женихи их спутают, передерутся.

Девочки перестали сдерживаться и засмеялись громко и взволно­ванно.

— Уж мама скажет так скажет!—Додо наклонилась к свекрови,

/ что-то шепнула на ухо и расхохоталась. Лицо старухи как будто ока­менело, на щеках проступил румянец. Не любит она вольных шуток и никогда не любила.

Мне самой пришлось кур ловить и резать, потрошить, и орехи для подливы толочь, и зелень в огороде собирать. Гости вытащили из ма­шины гамак, повесили между деревьями,. надули матрац, поставили в траве складной стул.

Додо переоделась, вместо коротких штанишек платье надела, но оно и того почище, совсем прозрачное, трусики на бедрах сквозь пла­тье просвечивают, даже цвет видать — сиреневый. Меня спрашивает:

— Хочешь такие трусики? Смотри, что на них...

На резинке написано что-то не по-русски.

— Я,— говорю,— по-иностранному не читаю.

Додо прочитала и говорит:

— Это значит: «Будь моей в четверг».

Я засмеялась:

— А как насчет вторника?

— У меня и на вторник есть. На все дни недели, кроме воскре­сенья.

— Шестидневка, значит,— говорю.— Нет, Додо, мне Доментий не разрешит. Да я и не влезу.

— Не дури! Молодая стройная баба, а они безразмерные: Ты толь­ко покажись в них своему Доментию, увидишь, что с ним станет.

— Сколько стоит?

— Вообще-то они дорогие, но тебе за пятерку уступлю.

— Одеванные?

— Ну, милочка моя, может, раза три и надевала, не помню.

— Ладно, за пятерку возьму. Только с надписью.

— Бери уж сразу двое. Спасибо скажешь.

Ушла, а мне задачу задала — где десятку взять? Осенью, когда ви­ноград сдадим, деньги будут, а сейчас каждый рубль на счету. Дачни­ки уже разъехались, сыр продать некому, хоть в район поезжай...

Одну курицу я сварила, на бульоне подливу приготовила, запра­вила орехами и сушеными пахучими травами — готовить научилась, что твоя грузинка! Другую зажарила и на куски разрезала. Кукуруз­ную лепешку — мчади испекла на сковороде, с имеретинским сыром очень ее любят городские родственники, а я так и не пристрастилась, не раскусила, мне это мчади глотку дерет.

Джано заглянул.

— Подкрепления не требуется?

— Отдыхайте,— говорю,— управлюсь.

А сама думаю: хоть бы мальчишки поскорей вернулись или До­ментий бы пришел... Легко ли на такую ораву стряпать. На родник сходить надо. И каким вином потчевать, ума не приложу. Хотя вино — не моя забота. По мне, кислятина, хуже кваса: ни сладости, ни крепо­сти. Но в деревне наше вино уважают. На поминки ли, на похороны у нас покупают. Свекор, бывало, вел покупателя в марани, там во дво­ре чаны с вином зарыты. Вскроют не спеша, зачерпнут и пробуют, причмокивают, на свет разглядывают. Сверху в любой кувшин погля­деть— черным-черно. А в стакан нальют — в одном золотистое ока­зывается, в другом розовое, а в третьем и впрямь до черноты красное. Я вино люблю осенью, в самом начале, когда чуть забродит, шипит и кусается и сладкое, как лимонад. Маджари называют. Из-под желобка давильни относят кувшинами и в чаны. В первую осень я собрала ви­ноградные ягоды на бортике давильнй и съела. А они-то для счета! Сколько ягод, столько кувшинов... Поначалу частенько впросак попа­дала, даже напивалась за столом — вино вроде слабое, а вкрадчивое. Пьяненькая все ревела и домой просилась, в Россию. «Отпусти, меня, Доментий! Отпусти, Христа ради! Отпусти!..» Теперь унялась. Угомо­нилась. Подрезали детки крылышки. Отлеталась Полинка Дрюнькова. Сиди теперь, не ершись, по хозяйству колготись.

Наконец я все приготовила, салат нарезала, маринованные поми­доры из глиняной кадки достала, а ребят моих не видно. Стала накры­вать на стол. Тут Додо из гамака вылезла, девок с матраца согнала — пожаловали, когда все готово!

— Благодать у вас! Просто благодать! Даже вспомнить жутко, по какой жаре мы ехали. Извини, Полюшка, что не помогли — сил ни­каких.

— Ничего,— говорю,— я привычная.

— Лиа! Нелли! Живо на стол накройте! — а сама ко мне подхо­дит, вкрадчиво так за талию обнимает.— Ну, как вы тут? Ладите или?..

— Да живем помаленьку,— говорю.

— Не поддавайся деревенской трясине. Ты же красивая баба! Следи за собой. Я тебе кремы оставлю, лосьоны... Покажи-ка руки!

Я левую протянула, правая занята.

— И это женская рука! —вертит мою ладонь и смотрит чуть брезгливо.

— Подои вместо меня,— говорю я,— да свиней покорми, да дрова наруби, да старуху обмой, да всю ораву обстирай...

— Можно подумать, за меня все Пушкин делает! — фыркнула.

Мне этот разговор как ножом по сердцу.

— Жара уже спала,— говорю.— Давай пообедаем на веранде.

— Как тебе удобней, Полюшка. Ты хозяйка...

Забегали девчонки по комнате, заскрипели буфетной дверью, как бы посуду не переколотили.

— Тетя Поля, а это куда?

Свекровь шум услыхала, опять палкой в стену.

— Ну, чего тебе еще, мать?

— Что там за беготня?

— Обедать садимся. Сама же сказала...

— Доментий вернулся?

— Нет.— Без него садитесь?! — возмутилась.

— Неужели с голоду помирать?

— Нельзя без хозяина за стол... Если детям невмоготу, их покор­мите.

Не люблю эти церемонии, не привыкну никак! Думаю: ладно, мы пока сядем тихо-мирно, чтоб старуха не слыхала, а там, глядишь, и До­ментий объявится.

Но Джано тоже уперся:

— Детей покорми, а мы дождемся. Что за стол без хозяина!

Мы с Додо переглянулись, плечами пожали. Она пошла за мной на кухню.

— Дай, ради бога, кусок хачапури.

Отрезала ей половину.

— Что-то родственнички мудрят... — говорю. Она рукой махнула.

— Да ну их, хватаются за соломинку! Все это давно по швам тре­щит. Не будь мы в гостях, я б своему показала!..

Посмотрела на нее. Хачапури пальчиками держит, мизинец отто­пырила, ногти длинные ярким лаком покрашены. Она в нашем доме, как трава в винограднике: вроде и высока, и зелена, но там ей не место.

Прибежали наконец ребята с речки. Трусы не обсохли, майки по­вылазили— шпана деревенская, да и только. Засмущались. Ихние по одну сторону стола встали, мои по другую.