Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

— С приездом брата тебя, Доментий!

— Заходи,— хмуро буркнул Доментий.— Присядь к столу.— До­ментий никогда не насмешничал над Шалико.

Шалико ступил на веранду, и мы опять, теперь уже вблизи, уви­дели, какой он маленький и легонький, пропеченный солнцем, про­соленный и прокуренный стареющий мужчина ростом с подростка с расплющенной сзади маленькой головой и с седоватой щетиной на обветренном лице.

Его заметно пошатывало, и Джано произнес с насмешливым укором:

— Да он под бахусом пожаловал! Где успел, Шалико? Не вы­терпела душа?

Шалико махнул рукой, мотнул головой и, весело ощерясь, при­строился к столу, дескать, шутите, шутите, я теперь при деле! Послед­ний год он напивался почти ежедневно. Таскался по селу на скрипу­чей арбе, запряженной доходягами волами, такими же беспородными, как он сам. Кому муку подвезет, кому соль, кому медного купороса в ящике, кому плетень починит или дров нарубит, а кто и просто так пару стаканов вина поднесет. А потом в ночной тишине слышится по селу сиплый спотыкающийся голос — напевая или ругаясь впотьмах, Шалико бредет к своему дому.

— Где твоя арба, Шалико? В надежном месте? Не погуби, не оставь село без поддержки...

— Быки у меня всегда в надежном месте,— с обидой в голосе, невнятно бурчит под нос Шалико и мотает головой. За себя он никогда не обижается, но быков лучше не трогать.— Ежели я выпиваю, это мое дело и других не касается. А быки не должны страдать.— Он подни­мает стакан с вином, нетвердо встает и, кое-как изобразив на лице сосредоточенную важность, сипит: — За твой приезд, земляк! За твою вторую половину, забыл, как ее по имени-отчеству. За твоих детей, пусть растут вам на радость...

— Э-э, нет! — качает головой Джано.— Что это ты всех в один стакан покидал? Так не пойдет, хитрец ты эдакий! Хочешь упоить нас и уйти трезвый, как стеклышко? За каждого в отдельности будешь пить!..

Шалико смотрит на Доментия и прикладывает руку к груди.

— Извиняюсь перед обществом. Если скажет тамада. Извини... — Он никогда не смеется, только ощеряется беззвучно, как стареющий пес.

Вторым к нашему застолью присоединяется бывший директор школы Григол. Когда он входит во двор, в белых брюках и в чесучо­вом кителе, похожий издали на капитана корабля из какого-то кино­фильма, мужчины встают ему навстречу. Григол обнимает Джано, долго и с удовольствием целует ручку его жене, с быстрой улыбкой оглядывается на Шалико: этот уже здесь? Потом подмигивает мне и зычным крепким голосом спрашивает по-русски:

— Ну, как, Полина? На нашего молодца не жалуешься? — Вечно он со своими шутками!

А видать, хорош был в молодости! И сейчас-то залюбуешься. Да­же кожаная повязка на глазу его не портит. Одним глазом лучше трех двуглазых видит. Особенно хорошо он видит женщин... Желтый быст­рый глаз обегает весь стол, потом несколько раз перескакивает с Додо на меня и опять на Додо и наконец прикипает к стакану с вином. Губы Григола вздрагивают, пальцы трогают лезвие ножа.

— Что нового в городе, Джано? Ты там, как говорится, в сферах, а мы здесь навоз месим...

Джано с Григолом заводят речь о политике: Китай, Израиль, еще какие-то там названия. Мне неинтересно. Шут с ним, с Китаем. А До­ментий мой слушает, смотрит, но не вмешивается — не нашего, дес­кать, ума дело. Обидно за него, робеет он как-то умных людей, умных разговоров избегает, а ведь не глупее других.

Мне забываться не ^годится, за столом следить надо: в кувшины вина долить, лобио в миски добавить, сыр и помидоры нарезать, ха­чапури разогреть...

Григол хоть и при одном глазе, а все замечает, от политики отвлекся, окинул меня быстрым взглядом и Доментия по плечу хлопнул.

— Огрузинил ты ее, Доментий! Совсем грузинка! Молодец!

Джано меня останавливает, за меня тост провозглашает. Слушаю краем уха. Умеет, артист! Прямо кружева языком плетет! И нашей с Доментием любви коснулся: там вдали от родины, где было ему хо­лодно и одиноко; и первые дни после приезда вспомнил: прямо скажу, кое-кто из нас настороженно молодую встретил...

— Где все это теперь? Поля тнас победила, завоевала. А чем, спра­шивается? Самым неотразимым оружием: женственностью, добротой, домовитостью.

— Тебя она, может, только сейчас победила, а я с первого взгля­да сражен,— пророкотал Григол. И, сверкнув единственным глазом, улыбнулся мне.Я выслушала всех, потупившись, скромненько улыбаясь, поблаго­дарила, как полагается, пригубила стакан — выучилась наконец. По­том наклонилась к Додо и шепнула: в хлев надо сходить, корову по­доить, присмотри тут, дескать, без меня. Она чмокнула меня в щеку.

— Иди уж, иди, образцовая хозяйка...

Уходя с веранды, услышала, как учитель Григол обратился к Ша­лико:

— Шалико, парень, объясни, ради бога, какими органами ты за­столье чуешь? Куда ни придешь, он тут как тут!

Шалико с довольной ухмылкой пробурчал что-то под нос.

— Я читал где-то, что пчелы наделены феноменальным обоня­нием,— продолжал Григол.— Может, и он вроде той пчелы? Может, у нас под носом феномен живет? Надо бы нам его обследовать для науки. А, Шалико? Что ты на это скажешь? Согласен для науки? А?

Вот ведь умный человек, а тоже удержаться не может. Дался им этот Шалико...

По крутой тропинке поднялась в хлев, кликнула Петьку, чтобы теленка подержал. За Петькой пришлепали мальчишки, вошли цепоч­кой, выстроились за моей спиной, сопят тихонько, перешептываются.

В хлеву приятная духота распаренного жарой навоза и молодого сена, сохнущего под крышей. У входа рыжий бычок привязан, недели две как на ноги встал.

Сначала мы подпустили теленка к корове и смотрели, как он со­сет, а корова осторожно обмахивается хвостом и косится на нас. По­том Петька оттащил теленка. Тот пытался вырваться, Петька пыхтел, обняв его за шею, приговаривал:

— Стой, да стой ты! Ох, и сильный стал, ма...

А кто-то из ребятишек тоненько поскуливал. Я оглянулась, за мо­ей спиной пританцовывал на месте и скулил Буба.

— Ты чего? — спросила я.— По-маленькому хочешь?

Он затряс головой.

— А что с тобой?

— Теленочка жалко...

— Ничего, сейчас кончу и опять ему дам...

Когда тугое вымя размякло под пальцами, я забрала подойник и сказала Петьке:

— Отпускай!..

Теленок с разгону потерял вымя, потом нашел и стал тыкаться, поддавать, находя и теряя губами соски, а Буба, присев возле него на корточки, переживал и глотал слюнку.

Я накрыла ведро марлей, велела Пете отнести его в погреб, а сама заглянула к свиньям. Огромная тучная матка лежала на деревянном настиле, а у ее живота, налезая друг на друга, толкались и повизгива­ли десятидневные поросята. Беленькие, пузатенькие, с чистой сухой щетинкой и лихо закрученными хвостиками, они были до того хоро­ши, что я позвала ребятишек: