Ольга Трифонова - Закон Паскаля

— …остановились в хате, — тихо рассказывал Василий, — хата нищая, аж дух нежилой. Хозяйка, гуцулка, картошки наварила, а масла у нее, значит, нисколечко нет. Мы на дворе моемся, хохочем, а она полотенце вынесла, а сама жует что-то. Ну, думаем, жадная бабка, чтоб нам не давать, сало скорее заглатывает. А она, оказывается, семя конопляное смоктала, чтоб вместо масла нам дать. У нас лярд был, а все равно, чтоб не обидеть, жвачку эту ее тоже ели.

— Фу! Да ну тебя, — брезгливо отмахнулась Полинина соседка справа, наморщила маленький конопатый носик.

— Ты, Милка, не фукай. Тебя жареный петух не клевал в темя, и радуйся, — строго одернула баба Вера.

Милка фыркнула, толкнула за спиной Полины Надю.

— Надь, а Надь, слышишь, что-то сказать хочу, — и снова зашептала горячо:

— …он мне говорит: что это вы в лакировках по грязи, а я, может быть, вот так и мечтала, чтоб лакировок не жалеть. Может, он жадный? Будет меня попрекать, — слышала и не слушала Полина.

Снова затянул Василий и, оборвав, сказал Полине с вызовом, будто на вопрос ее какой-то бестактный и жестокий ответил:

— Я сейчас не очень, конечно, живу, но все ж таки, думаю, что главное дело свое сделал.

— Какое? — глупо спросила Полина, и Надя ткнула ее больно в бок, а старшая, оторвавшись от созерцания рук своих, посмотрела удивленно.

— Ну, воевал, — с усилием ответил Василий, — я ведь раненный насквозь. Почки одной нет.

— Давай выпьем на посошок, Вася, — торопливо сказала баба Вера, — расходиться уже пора.

Все чокнулись, зашумели преувеличенно, делая вид, что не замечают, как дрожит нижняя губа Василия, мелко и часто, словно в припадке странного озноба, напавшего внезапно в теплой, пропахшей табаком, жареным мясом и луком комнате. Чтоб скрыть озноб этот, сделал совсем уже ненужное. Попытался успокоить всех, чтоб на легком, веселом закончился вечер, и почти сумел, но не до конца. Не вытянул. Когда запел дребезжаще:

всхлипнул, перекосилось уродливо лицо. Вытащил грязный платок, уткнулся в него. Женщины не утешали, сидели молча.

«Ни к черту нервы у него не годятся, — уцепилась за спасительное трезвое Полина, — ни к черту», а старшая зло Надежде:

— Я ж говорила, что много три бутылки, много, а ты: семеро, семеро нас…

…В комнате на полу лежала бумажка, подсунутая под дверь. Срочная телефонограмма. Полина прочитала сразу, одним взглядом, но смысла не поняла. Слова были из другой жизни: «Поставки… заключение контракта… Машиноэкспорт…» Села на кровать, перед глазами стояла залитая лунным светом березовая поляна, голубой снег, черные ломаные тени деревьев. Шла впереди, Василий следом, шла не очень уверенно, тени рябили, почему-то боялась ступать на них. Когда поравнялись на дороге, пошли рядом, сказала давно задуманное:

— Неправильно ты все решил, Василий Иванович, неправильно.

Он понял, даже удивительно, до чего верно понял.

— Мне с животными легче, Викторовна, понятнее.

— Вот я и говорю, что неправильно. Не возле коней спасения искать надо, а возле людей.

— Говоришь «возле», а как возле, когда я от них далеко ушел. Так далеко, что не вернуться уже. Другие вернулись, забыли, что видели, а я не могу.

Полина спросила глупое:

— Ты про войну, что ли?

— А ты про что? — буркнул раздраженно.

Он уже справился с тем, что нахлынуло в курене. Шел, засунув руки в карманы ватника, шаркая сапогами. Смешно они, наверное, выглядели сейчас рядом: неказистый мужичонка и дама в ладной дубленке, в узких брюках, заправленных в нерповые серебристо блестящие полусапожки.

— Так что ж делать? — спросила у крыльца коттеджа. Шмыгнул носом, пожал плечами, смотрел вбок.

— Что дальше делать будешь, Василий Иванович?

— Жить.

— Но ведь ты немолод и нездоров, может, жениться тебе?

— Не…

— Почему «не»? Будет за тобой ухаживать, присматривать, а так одиночество тебя съест, пить начнешь.

— Не начну. Я на винзаводе выстоял, говорил же. И в ухаживании не нуждаюсь, не в этом счастье.

— А в чем?

— Знаешь, — вдруг загорелся, и Полина огорчилась: «Неужели сейчас очередная бредовая идея вроде лосей или фигаре разных?», — знаешь, мне б таких как я найти, ушибленных, и чтоб я им помогать мог. Есть же такие где-нибудь?

— Наверное, есть еще. Я одного человека знала. Давно. Он врачом уехал в Дом инвалидов.

— Хороший человек? — ревниво спросил Василий.

— Хороший.

— А где Дом этот? Как место называется?

Полина назвала город.

— В Белоруссии, что ли?

— Нет. На Украине.

— На Украину я б с удовольствием поехал, там ведь Петр воевал, а я Петром увлекаюсь, он и в здешних местах бывал, его спрашивают бояре, ты где надел…

— Ты рассказывал. — «Ерунда, — вдруг устало подумала Полина, — бред. Никчемные фантазии конченого человека». — Ты бы денег скопил, Василий Иванович, — сказала мягко, поучительно, — хозяйство завел. Ты деньги куда деваешь?

— Куда нужно, — и после паузы, — на зубы коплю. Куда мне в таком виде, без зубов, показываться.

Василий вдруг потерял интерес к разговору, спросил, будто бы держала насильно:

— Так я пойду? — и для убедительности поежился зябко.

— Может, тебе помочь с зубами?

— Спасибо. Мне в Можайске обещали без очереди, как инвалиду, да времени нет. Работы у меня много — сама видела. Я ж еще за племенное стадо отвечаю.

Перечитала телефонограмму еще раз. Дня на два хлопот. Хорошо, что сообразили машину прислать, а то восемьдесят туда, восемьдесят обратно по гололеду — ненужная нагрузка.

Когда после завтрака спустилась с гранитного крыльца, машина уже ждала. Полина и не сомневалась в точности своего шофера. Повезло ей с этим парнем. У него никогда не ломалась машина, за время их знакомства ни одного опоздания, и всегда все необходимое в наличии: подкачанная запаска, две камеры, автомобильная аптечка. Он и Полине для «Жигулей» все необходимое достал, но Борис растерял, раздал товарищам. Саша же никогда не доверял другим ни запчасти, ни инструмент.

В гараже его не любили, Полина чувствовала это по репликам сменщика, когда Саша с делегацией транспортников уехал в Италию. Вернувшись, он долго ворчал на напарника: тот в его отсутствие пользовался каким-то тестером для свечей, запачкал его маслом и хоть не испортил, но явно мог испортить. Ездил он очень аккуратно, и это злило Полину. Злила и какая-то неконтактность его, словно окружен был вязкой оболочкой, в которой застревали ее слова. Но главное, и это раздражало больше всего, непонятным было его отношение к ней. Он казался далеко не глупым парнем, и какое-то представление о ней, о ее характере, наверняка имел. Но что это за представление — не ощущала. Полина рассуждала так: «Мы легко прощаем тех, кто думает о нас хуже, чем мы есть на самом деле, снисходительны к тем, кто думает лучше, и отчего-то не любим тех, кто знает правду. Может, причина моей неприязни просто в этом. Он видит меня такой, какая я есть. Но я и сама не знаю, какая я есть. А он знает. Это и есть раздражающее».