Александр Яковлев - Человек и пустыня

— То есть как не по плечу? Вы уж будьте любезны держаться в границах. Вы нам просто скажите: жертвуете вы или нет?

— Я вам просто и говорю: не жертвую.

— Ага! Не жертвуете? Ну что ж, тогда до свиданья! Мы посмотрим!

Они ушли, не прощаясь, громко стуча ногами, хлопнули дверью. А дня через два Виктор Иванович получил по почте письмо:

«Мы требуем, чтобы вы положили в городском саду, в дупле старого дуба, что у фонтана, пятьсот рублей. В случае вашего отказа предупреждаем: последствия для вас могут быть очень печальны».

Виктор Иванович пожал плечами, бросил письмо в корзину под стол. А через неделю еще письмо:

«Вторично требуем от вас. Теперь уже тысячу рублей. Деньги переслать до востребования на имя Николая Ивановича Каргина в местную почтовую контору».

Панов в эти дни не показывался — сказался больным. Виктор Иванович послал кучера Храпона за ним. Панов пришел. Виктор Иванович запер в кабинете дверь и спросил:

— Николай Иванович, что значат ваши письма с угрозой?

Панов уклончиво ответил:

— Я не уполномочен вести переговоры.

— Да, но вы-то участвуете в этом?

— Это неизвестно, участвую ли?

— Смотрите, Николай Иванович, как бы нам с вами не пришлось поссориться.

Панов поднялся и с угрозой сказал:

— Смотрите, как бы вам, Виктор Иванович, не пришлось раскаиваться.

— Что вы предполагаете сделать?

— Там увидите.

Через неделю Виктор Иванович получил еще письмо и еще.

Уже переселились на дачу. Виктор Иванович ежедневно ездил в город, иногда возвращался поздно. Как-то в конторе ему подали письмо в черной рамке.

В конверте был смертный приговор, череп с двумя скрещивающимися костями. Письмо отравило весь рабочий день: «Эти дураки могут выкинуть какую-нибудь глупость». С тяжелым чувством Виктор Иванович возвращался вечером из конторы домой в сад.

За городом, как раз у мостика через речку Малыковку, дорога огибала глинистую скалу, изрезанную оврагами. Под скалой был молодой лесок. Проезжая мимо этого моста, Храпон всегда настороженно правил лошадьми, будто готовился скакать. Виктор Иванович спрашивал:

— Ты что, Храпон?

И Храпон вполголоса бормотал:

— Не люблю я этого места. Самое воровское. Здесь четыре раза нападали на проезжих.

И в этот вечер, проезжая возле леска, Виктор Иванович насторожился, сам точно ждал, что из оврага или из-за деревьев выскочат грабители и нападут. Но проехали благополучно. И в следующий вечер опять ждал, и опять ничего не случилось.

А в субботу вечером, — это уже было на шестой день, — Виктор Иванович издали заметил, что возле деревьев стоят какие-то люди, что-то ждут. — Храпон пустил лошадь во весь мах, и тотчас резкие голоса закричали: «Стой, стой, будем стрелять!» Виктор Иванович толкнул Храпона в спину: «Гони!» Все кругом взметнулось в беге. Сзади ахнул выстрел, и Виктор Иванович услышал: что-то тяжело грохнуло в задок пролетки. Он весь сжался, втянул голову в плечи, колотил Храпона в спину, кричал: «Гони! Гони!» Когда прискакали в сад на Саргу, Храпон соскочил с пролетки, посмотрел. Задок весь был изрешечен, измят зарядом крупной дроби. Весь дом заахал, закричал. Храпона послали в ближние сады собирать народ. Виктор Иванович сам на лошади во главе толпы пустился к мостику на Малыковке ловить грабителей. У моста уже никого не было. Виктор Иванович поскакал в город в полицмейстеру. Он был взбешен и в бешенстве ничего не соображал. И, лишь подъехав к воротам полицейского управления, он сообразил, как будет смешон, если предстанет перед Пружковым в таком растрепанном и озлобленном виде и будет жаловаться и просить помощи, как будет торжествовать Пружков и будет издеваться. И, хлопнув кулаком Храпона по спине, Виктор Иванович закричал: «Назад домой!» Храпон, не расспрашивая, повернул лошадь, погнал вскачь назад, скакал до самого сада, где Виктора Ивановича ждали и отец и тесть, перепуганные до полусмерти. Виктор Иванович рассказал всем, кто стрелял, и вся семья решила: виноват Панов, на Панова надо пожаловаться, надо посадить его немедленно в тюрьму. В крике, в ненависти крутились все — кажется, сами бы повесили Панова. Василий Севастьянович собрался к полицмейстеру.

Елизавета Васильевна нерешительно сказала:

— И ведь нынче за такие дела вешают. Неужели и Панова повесят?

Василий Севастьянович сердито закричал:

— Повесят, повесят обязательно! И как не повесить за такое дело? Туда ему и дорога!

Его слова — такая уверенность — испугали женщин. Они сразу примолкли. Ольга Петровна забормотала:

— Да как же так? Вот он обедал с нами, и жил у нас, и Ванечку учил, и хороший такой человек был, а то вдруг повесят! И через нас же. Хорошо ли будет?

Она бормотала, как в бреду. Ксения Григорьевна покачала головой.

— Ой, нельзя ли не поднимать этого дела? Как бы его кровь на нас не пала. Просто надо ему погрозить: дескать, ежели и в другой раз, так мы пожалуемся. Пусть бережет свою голову.

И тут Иван Михайлович заговорил, раздумчиво растягивая слова:

— Ты ведь и сам виноват, Витя! Не нужно было связываться. Ты, гляди, больше двух тысяч рублей отдал. Кому? Зачем? Знамо, у людей аппетиты разыгрались: одним даешь, а другим отказываешь. Этим завидно. Уж не давать, так всем бы не давать. Такой ерунды не было бы.

Он еще понизил голос, говоря сдержанно:

— Ты вот подумай: начнутся суды, допросы, сразу выяснят, что ты и другим давал, а этим отказал, что они приходили к тебе, грозили тебе, а ты раньше об этом не говорил полиции. Нынче как? Нынче требуют: как только заметил, что человек неблагонадежный, так и донеси о нем. А у тебя вон куда свернуло дело! К тебе приходят с бумажками и присылают тебе письма, а ты об этом никому ничего, а вот уж когда с ножом к горлу, стрелять стали, тут ты и закричал «караул». Их-то будут судить… Знамо, их, может быть, и повесят, но и тебе-то придется туго.

— Не связывайся-ка ты, — простонала Ксения Григорьевна, — наденешь такую петлю на шею, что не дай бог!

— Что ж, по-твоему, простить? — сердито спросил Василий Севастьянович.

— Прощать не надо. Но только наказать не через полицию, а по-домашнему. Да чего, я сама с этим Пановым поговорю. Я завтра к нему поеду и поговорю, — сказала Елизавета Васильевна.

— А тебе бы, Витенька, на это время уехать куда-нибудь, — сказал Иван Михайлович. — Ты уедешь, успокоишься, и здесь все утихнет, и эти дураки опомнятся. А мы со всеми поговорим, и с Пановым с этим, и с семинаристом. Не послушают, так я сам съезжу к Пружкову, я уж найду, какие слова сказать.

Виктор Иванович молчал. У него как-то сразу осунулось лицо. Он скрипуче засмеялся, и его смех встревожил всех.

— Ты что?

— Да так. Я, пожалуй, готов кричать, как вы, папаша: «Вот она — свобода! Вот она — конституция!» Пожалуй, нам с революцией совсем не по пути.