Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Ну да, ну да, я же говорил! Я же старый воробей! Я кое-что испытал, я знаю, чем пахнут люди. А ты что? Ты все по книжкам больше людей-то знаешь. Книжки не много скажут. Так как же, едешь завтра в Москву?

Виктор Иванович махнул рукой и улыбнулся:

— А, пропади они все с их революцией! Придется поехать.

Это невольное бегство в такие тревожные дни из родного дома куда-то в неизвестность было так оскорбительно Виктору Ивановичу, что он почувствовал себя до крайности угнетенным и озлобленным. Он готов был пойти на открытый бой с революцией и революционерами. Но как? Какими средствами? Прибегнуть к полиции? Жаловаться? Доносить? Нет, нет!

В Москве он остановился в тихой гостинице в одном из переулков на Никольской. Гостиница была переполнена. Переполнена так же, как и в Цветогорье, испуганными помещиками, бежавшими из своих родных имений, из насиженных мест, бежавшими от озлобленных мужиков — погромщиков. В столовой, в читальне, в коридорах, везде, где собирались два-три человека, сейчас же начинался разговор о революции — и увы! — уже не такой восторженный, как вот недавно. Революцию ругали и опять ругали правительство, которое не принимает решительных мер против бунтующего народа. Государственная дума у этих людей вызывала возмущение: «Собралось в думе отребье человеческое, без родины и бога. Что им? У них никаких традиций, трудовики какие-то, социал-демократы! Дожили! В государственном учреждении и вдруг — социал-демократы!»

И, как бывает с озлобленными людьми, эти возмущающиеся не знали границ, клеветали и на Россию, и на народ, и на человека вообще, и их злобные речи опять внутренне оттолкнули Виктора Ивановича. Да, он соглашался: революция — это что-то страшное. Вот в него, Виктора Ивановича Андронова, который всячески готов был помогать, веря, что революция несет освобождение человеку, в него стреляют. Кто? Какие-то три мальчишки, недоучившиеся, недоросшие, несомненно, глупые. «Но, подожди, что ж ты, за этими тремя не видишь ничего хорошего? Революция — только разрушение? Как понять?» В думах Виктор Иванович иногда проводил целые часы, сидя неподвижно в кресле один.

Из Цветогорья Елизавета Васильевна писала ему каждый день:

«Папа все улаживает. Панов к нам больше не является. Отчасти и тебя ругают, зачем вмешивался в политику и в политике связался бог знает с кем. В городе об этом случае говорят глухо, но ты не беспокойся: никто ничего не знает достоверно. Вчера я была на почте, видела этого чиновника Васильева. Необыкновенно глупое лицо. Когда я думаю о политике, она у меня связывается в уме с этим чиновником, даже больше — с его глупым лицом, связывается с зубным врачом Левкиным, который тогда вас целовал и поздравлял, а вы потом три дня отплевывались. Связывается, наконец, с нашим злосчастненьким репетитором Пановым. Вот уж подлинно нашел применение своим богатейшим силам!»

И от этих писем — немного смеющихся и вместе заботливых — на Виктора Ивановича веяло крепким покоем, довольством. В каждой строчке и в каждом слове он чувствовал родную, любящую душу и… опять думал о политике. Что такое политика? Французы говорят: политика — дело гадкое. Французы — нация самая политическая, где бывают периоды, когда политика возводится в культ. Политика — дело гадкое? Да, вот теперь собралась Государственная дума, и все-таки успокоения нет: по всей России идут возмущения и свищет нагайка.

В эти дни Виктор Иванович побывал на Рогожском. Там шла постройка новой колокольни, такой невиданно прекрасной архитектуры, о которой говорят лишь сказки. На Рогожском Виктор Иванович узнал, что постройкой больше всего занимается Иван Саввич. Вечером он поехал к Ивану Саввичу. Тот встретил его с кривой, немного смущенной улыбкой:

— Я рад, очень рад вас видеть. Как поживает ваше революционное сердце?

Виктор Иванович засмеялся:

— Болит мое революционное сердце.

— А мы с женой все вспоминаем, как тогда у нас речь-то произнесли блестяще. Вот, думаем, миллионщик, а ему впору быть революционером!

— Да, пожалуй, совсем впору. Теперь вспомнить смешно. Будто угар какой отуманил голову.

У Ивана Саввича округлели глаза:

— Что так?

— Представьте, в меня стреляли революционеры.

Иван Саввич ахнул:

— Как стреляли?

— Очень просто: еду по дороге вечером, а в меня из ружья.

— Но позвольте, за что?

— А за то, что я одним давал денег на революцию, а другим нет.

Иван Саввич захохотал. Пропала вся его важность.

— Вот так отблагодарили вас за ваши прекрасные речи!

Он сразу изменился, опять перешел на товарищескую ногу, позвал горничную, приказал сказать жене, что приехал дорогой гость, Виктор Иванович Андронов. Маргарита Семеновна пришла тотчас, все такая же важная и прекрасная.

— Ты послушай, ты послушай, Маргоша! — воскликнул Иван Саввич, едва Маргарита Семеновна поздоровалась с гостем. — Ты послушай, какие события: ведь в него стреляли.

Разговор вышел теплый, дружеский. Иван Саввич признался, что революция ему стоит дорого. На его фабриках рабочие бастуют, работа идет плохо, год сведен почти с убытком.

— Кажется, еще немного — и мы вылетим в трубу.

За чаем Маргарита Семеновна спросила Виктора Ивановича:

— Как же вы с политикой?

— С политикой я кончил. Я думаю, что политика — не мое дело.

— Конечно, вы совершенно правы. То же самое я говорю моему Ивану Саввичу. Вот он, посмотрите на него. По его инициативе главным образом организовалась торгово-промышленная партия. Я в первый же день засмеялась. Кого ваша партия объединяет? Торговцев и промышленников. Торговцев из Зарядья, фабрикантов и купцов. Сколько вас? Допустим, вас двадцать тысяч на Москву. Так? Что же вы сделаете? Кого привлечете? Рабочих? Никогда! Мещан? Никогда! Чиновники и всякие адвокаты имеют свои партии. Нет, не в политике ваше дело. Ваше дело в культуре. Вы строите культуру, вы строите настоящую жизнь на тысячелетия, а политика что? Сегодня одно, завтра другое.

«А ведь она умная баба!» — подумал Виктор Иванович и, чтобы не уронить своего достоинства, сказал:

— Вы совершенно правы. Смотрите, самый политический народ — французы — и те говорят, политика — дело гадкое.

— Вот именно, вот именно! Революции делают, бунтуют, это ужасно! — согласилась Маргарита Семеновна. — Я думаю, мы с вами теперь можем найти общий язык. Признаюсь, я вспоминала вашу прошлую речь, она мне показалась очень революционной. Теперь-то, конечно, дело прошлое. Речь тогда мне понравилась, но вы подумайте, до чего может иногда увлечься человек. Вы произносили, я слушала, и обоим нам очень нравилось.

С этого вечера Виктор Иванович стал частенько бывать в доме Рыкуновых. Ему по-прежнему нравились и эти комнаты, переполненные великолепной мебелью и предметами искусства, и сама Маргарита Семеновна, по-русски прекрасная, большая, белая, сдержанная, с умными прекрасными глазами. Думая о жизни Рыкуновых, Виктор Иванович говорил себе: вот именно так надо жить, со смаком. А политика — это, в самом деле, студент Панов, семинарист Гололобов, почтовый чиновник Васильев, адвокат Лунев и несчастная сломанная Сима.