Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Слава богу, что не связался: убытки-то какие!

Широкой волной по России разлились казни, экспроприации. Каждый день газеты стали приносить вести: «Сегодня казнено пятьдесят».

Как-то вечером Елизавета Васильевна вошла в кабинет мужа с газетным листом в руке, взволнованная.

— Посмотри, во что вылилась революция. «Казнено шестьдесят четыре». А помнишь? Мы-то думали: революция — сплошь радость. Ждали-то как! Вот тебе и радость! Тупик какой-то.

Виктор Иванович отодвинулся от стола, посмотрел на жену долгим взглядом.

— Тупик? Пожалуй! Социалисты эти… подальше от них надо. И вообще теперь довольно политики — на всю жизнь я напитался. Политику с чистыми руками не делают. Ну и пес с ней! А вот о себе я думаю, как нам жить? Ты думаешь об этом?

Он замолчал, дожидаясь ответа. Елизавета Васильевна ничего не ответила.

— А я думаю. И знаешь, мучительно думаю. Вот последний месяц в Москве многому меня научил. В конце концов сперва надо решить: какова цель жизни? Цель жизни — наслаждение.

— Ой, так ли?

— Ну, а какая же иная цель?

— Как-то это странно звучит: наслаждение. В самом слове мне чудится что-то пошловатое. Спроси-ка свою мать, она скажет: цель жизни — богу молиться.

— Знаешь, что я думаю? Жить надо со вкусом. (Он представил себе дом Рыкунова.) Надо стремиться к высоким наслаждениям. Чем выше наслаждение, тем прекраснее жизнь. Послушай, почему бы нам время от времени не ездить в Москву? Театры, музеи, культура настоящая. Снять бы квартиру или даже купить свой дом: это не так дорого.

— А ведь это, пожалуй, было бы хорошо! — согласилась Елизавета Васильевна. — А то заперлись мы в четырех стенах. В конце концов, что такое Цветогорье, как не четыре стены? Правда, у нас дети…

— Что ж дети? Дети растут, ими сыт не будешь. Им тоже полезно побывать в столице. Смотри, Иван совсем у нас волчонком стал. О чем-то думает, угрюмый, нелюдимый.

— Зато Вася — веселый парень. «Я, говорит, генералом буду!..»

И в этот вечер Виктор Иванович сказал отцу и тестю о своих планах: хорошо бы иметь дом в Москве. Василий Севастьянович сначала запротестовал:

— Куда вы с детьми поедете? Разбивать семью — дело невозможное. Да и дорого, да и к чему это?

— Слушайте, тестюшка! Вы подумайте: мы выходим на широкую дорогу, мы встречаемся часто с именитыми купцами. Дом нужен нам просто для представительства. Вы не забывайте, что наша фирма становится всероссийской, своей работой, наконец, мы можем охватить больше.

Василий Севастьянович погладил обеими руками бороду, сказал:

— Ну что ж, ты, пожалуй, и прав, зятек дорогой! Валяйте!

В эту осень у Андроновых и Зеленовых было большое торжество по случаю поступления Вани в реальное училище. Опять, как в далеком детстве самого Виктора Ивановича, в андроновском доме был торжественный молебен, и на молебен съехалось все цветогорское купечество. Дедушка Иван Михайлович сам водил своего внучка Ваню от гостя к гостю, представлял:

— Вот наша веточка. Уже по-настоящему вырастает.

Виктор Иванович сам отвез в первый раз Ваню в реальное училище. Картуз с гербом крепко сидел на стриженой голове мальчугана. У Вани оттопырились уши, и эти оттопыренные уши почему-то напомнили Виктору Ивановичу тот день, когда он сам с замирающим сердцем ехал первый раз в реальное.

К осени наметилось: революция сломлена. Всюду стало тише. Будничная деловая жизнь стала входить в свое русло, и в андроновский дом пришел покой. Виктор Иванович скупил у помещиков множество старинной мебели, картин, украсил дом. На хутора были отправлены новые приказчики, и на семейном совете решено было: с весны следующего года снова начать работы по орошению степей, по проведению дорог, работы, оборванные войной и революцией.

Елизавета Васильевна приняла на себя председательство в обществе помощи учащимся, много возилась с учителями, начальницей женской гимназии, благотворительствовала.

Жизнь в доме посерела: будни, будни. Какие теперь тревоги? Тревог не было. Лишь дети порой беспокоили шумом, драками, болезнями. У Сони эту зиму болели зубы — она часто ходила перевязанная, с заячьими ушками на макушке, серьезная, с глазами, полными слез. В дни болезней, когда приходила учительница, Соня капризничала, кричала, бабушки — обе без ума ее любившие — стонали вместе с нею. Реалист Ваня важничал, задавал тон перед братом и сестрой. Вася чаще, чем прежде, вступал с братом в драку: ему досадно было, что Ваню перевели жить в отдельную комнату вниз, а его оставили «с этой несчастной девчонкой» все еще в антресолях.

Бабушки вечерами рассказывали о страшном суде, о святых и грешниках. Дети слушали не мигаючи, Елизавета Васильевна — чуть улыбалась, и ей самой нравились рассказы… Часто говорили о Симе. Говорили вполголоса, с печалью: уже год Сима сидела в тюрьме.

У мужчин — с утра до обеда — контора, дела. После обеда Иван Михайлович и Василий Севастьянович ездили на постройку колокольни, раз в неделю — Иван Михайлович — в думу. Гостей бывало много.

Будни, будни!..

Вечером однажды Иван Михайлович сказал:

— Вчера обсуждали в думе вопрос о школе. У города средств нет, а школа нужна до зарезу. Давайте-ка мы построим! Расход небольшой. Думаю я, думаю: все себе и себе. Надо бы и людям!

Василий Севастьянович забеспокоился (он всегда беспокоился, когда дело шло о деньгах).

— А сколько надо?

— Тысяч за двадцать построить можно хорошую школу.

Василий Севастьянович погладил бороду.

— Что ж, это деньги не пропащие, только пусть наше имя поместят на вывеске: «Школа имени Андроновых и Зеленова». В Саратове один купец построил школу, потом пропился, галахом ходил, а на вывеске все-таки его имя. Вот и мы умрем, а наше имя будет известно.

— Конечно, построить следует, — сказала Елизавета Васильевна.

— Да, да, — поддержал ее Виктор Иванович. — Мы должны насаждать культуру. Вообще, я думаю, наша цель — борьба с пустыней, а наше бескультурье — разве не пустыня?

— Верно, верно! — закричал Василий Севастьянович. — Чего там? Согласны! А расходы невелики. Можно будет по полкопейки на пуд пшеницы надбавить, на ту, что мы отправляем в Германию. А то говорят, что дешево отдаем…

Дни были будто просторней. Опять пришли раздумья. Виктор Иванович словно после болезни оправился и теперь старался наверстать то, что он упустил в эти годы. Он много раздумывал о хозяйстве, читал и опять проверял свои наблюдения, советовался с отцом и тестем. В конце концов он выработал свои «золотые правила хозяйства». Он несколько раз их переписывал, исправлял. Ему показалось: он нашел правильную форму хозяйствования, и в своей потайной маленькой книжечке с золотым обрезом он вписал эту формулу:

«При организации хозяйства тщательно присмотрись к тем работникам, которым поручаешь работу. Твои работники — это солдаты, унтер-офицеры и офицеры в войске. Ты, как командир, должен знать, что кому можно поручить. Если у тебя только рота — знай досконально каждого солдата. Если полк — знай досконально всех унтер-офицеров и офицеров, а солдат тоже знай, но настолько, насколько надо знать действия масс. Что можно поручить этому офицеру? Что этому унтеру? Пусть для тебя работники будут не безликой массой, а каждый в отдельности человек и работник пусть будет известен, со всеми его наклонностями. Чаще испытывай работников, давай им поручения, узнавай, нельзя ли большую пользу извлечь из них. Может быть, в каком-нибудь незаметном Иване таится гениальный хозяйственник, который сразу поставит хозяйство на замечательную высоту. Но, давая поручения, сам не спускай глаз, непрерывно наблюдай, проверяй работу, давай указания, руководи, контролируй. В хозяйстве лови случай, потому что случай играет немаловажную роль. Пользуйся случаем, чтобы расширить свое дело. Что такое, в самом деле, война? Борьба за рынок в Москве, Петербурге, Берлине, Стокгольме, Лондоне. И борись с пустыней. Я должен поставить дело, должен победить. Солдаты и офицеры моей армии — это мои рабочие и приказчики».