Вячеслав Тычинин - Год жизни

В тот же день новый начальник прибора провел его опробование вхолостую. Все механизмы работали безупречно«: Оставалось начинать промывку.

На обратном пути домой Шатрову повстречались Норкин и Охапкин. Увидев инженера, Охапкин, который до этого говорил что-то вполголоса парторгу, внезапно замолчал, поздоровался с необычной сердечностью и проводил Шатрова сочувственным взглядом.

— Переживает человек,— вздохнул Охапкин.— Ишь, какой желтый да тощий стал. Крепко мы его тогда все же шарахнули на собрании, ровно дубиной по голове — трах! Конечно, может, он чего лишнего и высказал, так ведь от души это, за рабочих! Как вы полагаете, Леонид Фомич, не отменит райком наше решение?

Норкин буркнул в ответ что-то неразборчивое.

Охапкин не знал, что всего два дня назад парторг выдержал очень неприятное объяснение с Арсланидзе.

— Что, Леонид Фомич, не думаешь пересмотреть дело Шатрова? — строго спросил Арсланидзе. Начальник механического парка поймал парторга возле своих владений и затащил его в цех.

— То есть как это «пересмотреть»? — удивился Норкин.— Об чем ты, Георгий Асланович? Бюро рекомендовало— хоть ты и возражал,— партийное собрание реши-

ло, не сегодня завтра придет подтверждение из райкома партии, а ты — «пересмотреть»! Пошутить захотел? Так и скажи.

— Какие шутки! «Собрание решило...» Ошибается человек, может ошибиться и коллектив. Надеешься, райком проштампует решение нашего собрания? А не выйдет наоборот? Тогда что? Как ты с Крутовым будешь выглядеть? Ведь факты-то за Шатрова!

— Да какие факты-то? — нетерпеливо спросил Норкин, порываясь уйти.— Некогда мне, Георгий Асланович, в другой раз поговорим.

— А ты не спеши.

— Ах, боже мой! Ну хорошо. Вот ты говоришь о фактах. Но это же факт, что против художеств Шатрова даже наша большевистская печать выступила. Орган райкома партии. Не стеннушка какая-нибудь.

— Эк тебя, Леонид Фомич, громкие слова пугают,— презрительно сказал Арсланидзе.— Печать-то большевистская, да пишут в нее разные люди. Нашелся мерзавец (Норкина передернуло), ввел редакцию в заблуждение, благо к нам не скоро доберешься,— вот и появилась статья. Но мы-то знаем положение!

— А зачистка полигонов? А омертвление техники? Нам государство выделяет технику, чтобы мы...

— Чтобы мы с умом, по-хозяйски, бережно эксплуатировали ее,— резко перебил Арсланидзе.— Можешь мне, механику, поверить: Шатров сделал большое дело. Его премировать надо, передать опыт на другие прииски! Я только сегодня смотрел — там, где бульдозерист неделю б мучился, всех родителей помянул и машину калечил, он сейчас за пару часов полигон зачищает. Это что-то значит, наконец?

— А нездоровые разговорчики Шатрова в общежитиях, подыгрывание отсталым элементам, это как? Он ведь чуть не на всех перекрестках распинался, что руководство прииска чуть ли не морит голодом советских рабочих;!

— Этого он, положим, никогда не говорил, а нашу проклятую неповоротливость, равнодушие, верно, критиковал. А как же иначе? Приходит свежий человек, чистый, честный, видит навоз, к которому мы уже притерпелись, хочет его убрать, а мы его в награду—из партии вон!

— В общем, я пошел,— уклоняясь от ответа, сказал Норкин.— Ни к чему этот разговор.

— Да, пожалуй, ни к чему,— согласился Арсланндзе, давая Норкину дорогу.— Сейчас. Но вернуться к нему придется.

3

Как обычно, радио принесло на «Крайний» известие о выпуске нового займа чуть свет.

— Говорит Москва! —звучным всплеском упали в тишине два весомых слова.— В Совете Министров СССР...

И все, у кого в этот час были включены репродукторы, перестали двигаться, говорить, превратились в слух.

В помещении бухгалтерии, здесь же, под стареньким репродуктором «Рекорд», из которого продолжал раздаваться сочный густой голос московского диктора, началась подписка. Поминутно хлопала входная дверь. Словно поднятые по тревоге, горняки шли в контору, пристраиваясь в хвост очереди, образовавшейся у стола.

Норкин разгладил подписной лист, обмакнул ручку в чернильницу и поднял глаза на Черепахина:

— На сколько вас писать, Никита Савельевич? Двухнедельный, месячный?

— Э нет, я сам! — запротестовал экскаваторщик.

Крупно, с нажимом, Черепахин вывел в графе тройку,

потом приписал к ней справа три жирных нуля, похожих на рожицы, которые изображают дети, и, наконец, расписался с лихой закорючкой.

— Ого! Это что же, больше месячного? — с уважением сказал Норкин. И шутливо добавил: — А вот кляксу вы зря посадили.

Лисичка проложил себе путь за спиной Чугунова. Оба дружка подписались на заем, потом Лисичка вынул изо рта трубку, помахал ею в воздухе. Стало тихо.

— Желаю говорить. Тут все знают, тот год я выиграл по займу тысячу рублей. У меня, старика, расход на девок небольшой, на махорку и то больше, так я отдал те деньги комсомолу — Кеше Смоленскому на футбольную команду. Верно, Кеша? Где ты там?

— Верно, верно, дядя Максим,— поспешил подтвердить комсорг.— Мы тогда же спортивную форму купили.

— Вот. А нынче, по плану, я должен выиграть много больше. Обещаю, при свидетелях, отдать весь выигрыш, сколь ни будет, библиотеке на покупку книг. Пущай наша молодежь не одними ногами, а и головой работает.

— Ты сначала убей бобра, а потом дели шкуру,—раздался чей-то иронический, с ноткой зависти голос,— Расщедрился, богач!

— Каков есть. Я с камня лыко не деру, как ты,— тот час нашелся Лисичка.

Пробился к столу Галган, громко объявил:

— Пиши. Подписываюсь на двухмесячный оклад. Пусть мои трудовые рубли пойдут на благо родины!

Норкин нацелил ладонь в ладонь, громко захлопал. Раздалось еще два-три жиденьких хлопка, но аплодис* ментов не получилось. Поправляя очки, Леонид Фомич назидательно сказал:

— Товарищ Галган проявил себя подлинным патриотом.

Надо думать, Норкин был бы сильно озадачен, если бы последовал за Галганом на улицу и услышал его разговор с подошедшим Лаврухиным. Насмешливо щуря свои выпуклые глаза, похлопывая прутиком по сапогу, Галган спрашивал Лаврухнна:

— Что, тоже пришел, чтоб шерстку подстригли? Ну, валяй. Сегодня всем приказано сделать добровольное пожертвование.

— Ты все шутишь, Тимофей Яковлич,— с некоторым недоумением сказал Лаврухин,— а знаешь, какой у нас народ на прииске? Не подпишись, проходу не дадут. Засмеют. В стеннушке протянут, на собрании пропесочат. Жизни не будешь рад.

— Н-да-а,— неопределенно протянул Галган, пропуская Лаврухина в дверь.— Это так.

В этот же день произошло второе крупное событие. На неделю позже прошлогоднего снизу пришел первый катер по Кедровке, очистившейся ото льда. Катер привел на буксире две плоскодонные баржи с продуктами и новой техникой. Сообщение с Атареном восстановилось.