Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

— Вставайте! Я пришел вызволить вас из беды.

Это был офицер с катера, высланного «Ростиславом», Шмидту помогли подняться и почти внесли на «Ростислав». На палубе флагмана на него с неистовей бранью налетел старший офицер лейтенант Карказ:

— А, вот он, «командующий флотом»! Ах ты, сволочь! Тащите его сюда, тащите, эту сволочь!

Шмидта несли на руках. Едва сознавая что происходит, ощущая острую боль в ноге, он понял только, что сыну здесь может угрожать опасность. С трудом поверившись, он слабо крикнул:

— Сынок, за мной… за мной…

Но Карказ с перекошенным от злобы лицом снова закричал:

— Берите мальчишку! Этой молодой сволочи тоже достанется, как и старому мерзавцу!

Женю окружил конвой и куда-то увел. Шмидта втащили в кают-компанию, посадили в угол дивана. Вокруг стала многочисленная стража.

Карказ продолжал неистовствовать. С ужимками юродивого он вертелся около Шмидта, бранился, размахивая перед его лицом кулаками. Входили офицеры, и Карказ призывал их полюбоваться на плененного врага. Но большинство офицеров, чуть бледнея, смотрели на Шмидта издали и делали вид, что он не интересует их. Кто-то даже попытался оттащить Карказа от Шмидта.

Петр Петрович приподнялся:

— Где мой сын?..

— Замолчи, мерзавец! Пикнешь — живо рот заткну!

Снова замелькали кулаки Карказа. Шмидт впал в беспамятство.

Наступило время ужина. Кают-компания наполнилась офицерами. Все уселись за столы, покрытые белыми скатертями, уставленные блюдами и графинами. Карказ крикливо провозгласил тост «за победу».

После нескольких рюмок галдеж «победителей» усилился. Карказ, хмелея от вина и безнаказанности, угрожающе говорил:

— Что на него смотреть, господа! Вздернем на нока-рее, и дело с концом…

Кто-то кивнув на лежащего в углу Шмидта, крикнул:

— Выпьем за веревку, на которой его повесят!

Шмидт очнулся от пьяного шума, а может быть, от внезапной тишины, которая вдруг оборвала веселье. Вошел адмирал Феодосьев.

Адмирал огляделся вокруг, потом внимательно посмотрел на Шмидта. Он с трудом узнал прославленного лейтенанта. Землистое, осунувшееся лицо Шмидта было иссечено морщинами. Между бровями залегла тяжелая складка, которой раньше не было. За несколько часов он изменился так, как не стареют люди и за несколько лет.

Заметив, что Шмидт один, адмирал приказал привести сюда сына… Женю привели и посадили рядом с отцом. Затем Феодосьев распорядился дать им поесть. Но озябшие, измученные пленники не могли есть. Тогда адмирал велел принести чаю, предложил рому, протянул свой раскрытый портсигар Шмидту.

Шмидт и Женя с жадностью выпили чай, обжигая язык.

Принесли сухое белье и платье… Петр Петрович, одел сына, а самому одежды не хватило. Кто-то дал ему тужурку, но белья и брюк не было.

После ухода адмирала лейтенант Карказ снова зашумел. Шмидта с сыном перевели в каюту без коек, на пол кинули узкий пробочный матрас… Карказ приказал одному из кондукторов, сидеть у дверей и держать их открытыми. В каюту несло холодом. Не успевшего, согреться Шмидта снова затрясло. Он попросил закрыть двери, но Карказ ответил, что предпочел бы видеть пленников «издохшими от холода».

Кондуктор, видимо не случайно выбранный Карказом, устроил у открытых дверей спектакль, зазывая всех проходящих полюбоваться на дрожащего от холода полуголого Шмидта с черным от угольной пыли лицом.

Вошел мичман — флаг-офицер, посланный адмиралом, и спросил у Шмидта, в чем он нуждается. Петр Петрович попросил одеяло или одежду для себя, а если это невозможно, то хотя бы горячего чая для сына. Через несколько минут принесли большой чайник, но пока ждали стаканов, появился Карказ. С бранью и угрозами он отнял чай и выхватил из рук Шмидта папиросы.

— Но эти папиросы дал мне адмирал, — возразил Шмидт.

— Ах вот как, — ухмыльнулся Карказ, — хорошо. Адмирал дал папиросы, но спички я запрещаю и не разрешаю прикуривать у часового.

Пришел фельдшер, чтобы перевязать Шмидту ногу. Руки у него дрожали, он торопился, словно боялся, что кто-нибудь войдет и помешает ему сделать перевязку.

Действительно, вскоре снова вошел Карказ. Шмидт попросил подушку и одеяло для больного сына.

— Я не прошу одолжения, — сказал он, — но подушка и одеяло полагаются во всех тюрьмах.

Карказ удивился и вдруг пришел в веселое настроение. Подушка? Ха-ха… Эй, мальчик! Он с бранью приказал Жене взять ночную посуду и пройти с нею из каюты через все помещение команды.

Матросы сумрачно поглядывали на забавы своего старшего офицера…

Вероятно, уже спустилась ночь, но об этом Шмидт мог только догадываться — в каюту-камеру дневной свет не проникал. Без одеял, почти на голом полу, Шмидт с сыном согревали друг друга своими телами.

Опять вошел Карказ и, осыпая пленников бранью, бросил на пол кусок черного хлеба. Появились вооруженные часовые с каким-то рыжим лейтенантом. Они принесли Шмидту одежду, приказали ему и сыну надеть на голову башлыки и вывели на катер. Ночь.

Куда везут? На расстрел?

Конвойных на катере было подозрительно много. Рядом со Шмидтом встал тот самый кондуктор, который развлекался у раскрытых дверей камеры. В руках он держал бинты. Рыжий лейтенант объявил: если Шмидт произнесет хоть одно слово, ему будет немедленно завязан рот. Вооруженные винтовками и пулеметами, они боялись слов, которые могли вырваться из уст больного, безоружного пленника.

Узников привезли на главную гауптвахту.

У каменного парапета Приморского бульвара целый день толпились тысячи людей. С утра они, ликуя, наблюдали за безмолвной дуэлью красных и андреевских флагов, взлетавших в небо над кораблями; с замиранием сердца следили за тем, как красный лейтенант Шмидт с отчаянной смелостью объезжает эскадру. Когда в бухте показались шлюпки с освобожденными потемкинцами, направлявшимися на «Очаков», «ура» разнеслось по берегу и слилось с радостными криками, которые доносились с кораблей в бухте и на рейде.

Какой-то старик, видимо отставной моряк, шептал, утирая слезы:

— Ну, первый шаг сделан… Дай-то бог, чтоб последний удался.

После трех часов пополудни толпу всколыхнула стрельба. Кто-то вскрикнул, несколько человек бросились бежать. Близ памятника Нахимову, выбивая осколки, ударили в мостовую пули. В гостиницу «Гранд-отель» попала граната. Люди с набережных бежали, прижимаясь к стенам домов, набивались в подъезды.

Стрельба усиливалась с каждой минутой, но толпа на Приморском бульваре не убывала. На мгновенье редея, она сгущалась вновь и вновь. Люди не могли оторвать глаз от того, что происходило на море.

На набережных и бульваре появились солдаты во главе с офицерами, но они не разгоняли толпу. Видимо, Меллер-Закомельский и Чухнин рассчитывали, чтобы подготовленный ими кровавый спектакль увидело как можно больше жителей мятежного Севастополя.