Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

Начался пожар на «Очакове», и вскоре в волнах показались головы кинувшихся вплавь и шлюпка, переполненная людьми. Крик ужаса взметнулся над толпой, когда шлюпка была потоплена снарядами, а затем началась охота за пытавшимися спастись вплавь матросами.

С берега было видно, как на мачты «Очакова» взбирались люди, махали руками, кричали. Всем казалось, что матросы кричат:

— Боритесь, товарищи! Прощайте!

Вскоре стало понятно, зачем пришли на Приморский бульвар солдаты Литовского полка, присланные из Симферополя.

Офицер, молодцевато перетянувший ремнем большой живот, приказал расстреливать подплывающих. Дрожащими голосами, со слезами на глазах женщины умоляли, проклинали офицера и солдат. Потом из-за кустов полетели камни.

Кое-кому из матросов все-таки удалось выбраться на берег. Доплыл и один матрос могучего телосложения. Синий, окоченевший, он последним рывком выбросился на сушу и замер, словно в этой смертельной борьбе иссякли даже его богатырские силы. Это был Антоненко.

Но и эти добравшиеся до берега матросы еще не были спасены. Их окружали мужчины и женщины из толпы. Они растирали их, пытаясь согреть, потом торопливо раздевались сами. Кто снимал рубаху, кто брюки, кто пиджак. Кое-как одетых матросов, обходя солдат, уводили в город, на квартиры.

Стремительно пала южная ночь. По бухте забегали лучи прожекторов, рыская по черной воде, — не обнаружится ли где шлюпка или головы плывущих.

Вот шагах в девяти от берега появился человек. Он встал, покачиваясь, попытался сделать шаг, но пошатнулся. Рабочие Чепурко и Кузьменко прыгнули в воду и, взяв его под руки, повели. На лестнице человек вдруг отяжелел и бессильно опустился на землю. Из живота его вывалились внутренности. Матрос скончался.

В толпе на Приморском бульваре стоял среднего роста человек, нервно поглаживая усы. Он примчался из Балаклавы, как только узнал о событиях в Севастополе. С трудом уговорил извозчика ехать в объятый пламенем революции Севастополь. Уже в пятнадцати верстах от города чувствовалась паника, охватившая состоятельную часть населения. Навстречу бесконечным потоком двигались коляски, дроги, телеги, нагруженные впопыхах собранным имуществом.

За несколько верст от Севастополя были видны дымы огромного пожара. И вот человек из Балаклавы (это известный русский писатель Александр Иванович Куприн) стоит на Приморском бульваре, и угрюмо смотрит на черную воду бухты, пламя, рыскающие лучи прожекторов…

Гигантский крейсер «Очаков» горел ослепительно ярко, как чудовищный костер, и вода вокруг него казалась черной, как тушь. Почти весь огромный корпус «Очакова» охвачен пламенем, не затронута только часть носа, освещенная прожекторами «Ростислава» и других кораблей. В мертвенном свете прожекторов и оранжевых языков пламени Куприн видел бронированную башню крейсера и на ней маленькие черные человеческие фигуры.

Вдруг, в толпе зашикали:

— Да тише вы! Тише! Там кричат!..

Стало тихо, «до ужаса тихо». И Куприну вместе с другими показалось, что оттуда несется протяжный высокий крик:

— Бра-а-тцы-ы!..

Куприн был потрясен. Этот костер из человеческого мяса… Адмирал Чухнин войдет в историю преступлений… Благородная самоотверженность матросов, их безукоризненное отношение к жителям Севастополя, подлая, бессмысленная жестокость карателей…

Рядом, на Графской пристани, обычно стояли сотни частных и общественных яликов. Куприн вместе с другими побежал к причалу. Они умоляли дать лодки для спасения людей, гибнущих в бухте. Но каратели отвечали ругательствами. И усиливали обстрел бухты.

«Очаков» продолжал гореть. Отсветы, которые огонь бросал на черную воду, казались Куприну пятнами крови. Его охватило удушающее чувство беспомощности.

Поздно вечером, когда всякое сопротивление на кораблях прекратилось, Чухнин приказал снять с «Очакова» остатки команды, живых и мертвых. Пожар затихал под струями хлынувшей на крейсер воды.

Около десяти часов вечера к «Очакову» подошли шлюпки и паровые катера.

Со страхом, ежесекундно оглядываясь по сторонам, вступил на палубу корабля мичман Холодовский. Но кругом было тихо. Только доносились откуда-то стоны раненых, да на корме раздавался треск догоравших и обрушивавшихся надстроек.

Началась погрузка. Приказ Чухнина выполнялся с точностью: с крейсера снимали живых, раненых, убитых; даже разорванные на части тела собирали и бросали в катер.

Увидев Частника, мичман Холодовский сначала испугался, но потом заметил, что Частник не двигается с места, пригвожденный к стене безмерной усталостью, и обрадовался ценной «добыче». Во время боя Частник отказался покинуть «Очаков», предпочитая умереть на нем. Но теперь он безучастно сошел вниз вместе с другими очаковцами.

Мичман Холодовский распоряжался с таким видом, словно одержал вторую синопскую победу. Частник повернулся и сказал ему тихим, размеренным голосом, ударяя каждым словом, как тяжелым молотом:

— Вы хотите потопить нас в крови. Но весь народ не потопишь!

— Молчать!

— Теперь вы нас убиваете, а через несколько дней, ну через год, мы будем с вами делать то же; да еще и похуже…

— Через год вы будете в царствии небесном.

— Не я, так другие найдутся, которые за нас отомстят… И еще больше их будет…

Василий Карнаухов пришел в себя и прежде всего заметил, что он весь красный. Испуганный, не понимая, где он и что с ним, он изумленно глядел на свой голый живот, ноги, руки… Что же это? Кожу сняли? Тогда почему нет боли? Болела только голова, тяжелая, словно на нее надели пудовый железный обруч.

Он поднял руку, чтобы сбросить этот груз, увидел красную от плеча руку и опять провалился в мягкую черную пропасть.

Поздно ночью он очнулся и в полумраке — рядом с собой увидел знакомый профиль Частника. Повернул голову и различил других очаковцев.

— Мы на «Ростиславе», — объяснил Частник, — в трюме. У тебя был обморок. Сейчас-то как, ничего? Ты все бредил, кричал: «Где моя кожа?»

— Как же так? — пробормотал Карнаухов, приподнимаясь на локте и туманным взглядом скользя по своему красному телу.

Частник сказал ему, что он в крови товарищей, так как в катер кидали всех без разбора, в одну кучу. Карнаухов был раздет и потому перепачкался в крови.

Подошел Симаков:

— Ты, браток, хоть и без памяти был, а буянил. Кричал, что Чухнин с тебя шкуру снял. А они тебя за ноги да по трапу, как мокрый мат. Офицеры еще ногами тебя пинали. А зачем Чухнину твоя шкура? На чучело, что ли? Нет, друг, он нас представит на тот свет в собственной, шкуре.

В темном трюме раздавались стоны. Кто-то слабеющим голосом просил:

— Во-оды… Пить… Умираю…

У Карнаухова по-прежнему болела голова. Острые шипы боли вонзались в нее со всех сторон. Тело и голова были покрыты запекшейся кровью. Стягивая тело, она вызывала неприятное ощущение связанности, которое казалось Карнаухову хуже боли. Пересохшее горло требовало хоть глотка воды, но воды не было.