Анатолий Вахов - Пламя над тундрой

Новиков отворил мокрую калитку. Навстречу из будки кинулась, гремя цепью и задыхаясь от лая, собачонка. Новиков прикрикнул на нее:

— Тубо, на место, Плошка! Тубо!

Собака смолкла, встряхнула лохматой черной шерстью и побрела к будке.

— Не опасайся, Сергеич. Плошка наша одной компании с меньшевиками. Кричит, рычит, зубами лязгает, а куснуть опасается. Мол, могут сдачи дать, — усмехаясь, сказал Новиков.

Он поднялся по истертым ступенькам крыльца и открыл дверь. Через маленький коридорчик Новиков и Мандриков вошли в тесную кухоньку. На выбеленных стенах и потолке плясали красные отсветы пламени от плиты. К вошедшим повернулась пожилая женщина в темном платье. В руках она держала нож и картофелину. На плите шипела сковородка:

— Батюшки, Федорович, в такую погоду гнилую, приполз! И чего тебе не сидится? — голос у женщины был мягкий, добродушный. Ее полное лицо расплылось в улыбке. — Наверное, почуял, что я своему старому бражки наварила, а? Ой, батюшки, да ты не один! — взмахнула она руками.

— Не один, — кивнул Новиков и снял кепку, подкладкой вытер мокрое лицо. — Ну и чертова погода. Сорок лет живу под ней, а привыкнуть не могу… Вот привел вам гостя. Знакомься, Евдокия Николаевна.

Мандриков стоял без шляпы, и его пышные черные волосы, зачесанные назад, едва не касались низкого потолка. Евдокия Николаевна окинула взглядом рослого Михаила Сергеевича и просто произнесла:

— Ишь, какой вымахал. Ты смотри, гостюшка, потолок нам не прошиби.

— Да и шишек на лбу не набей о притолоку, — добавил Новиков и спросил хозяйку. — Где твой, Николаевна?

— Он сегодня в ночную, — женщина докрошила картошку и помешала на сковородке. — Раздевайтесь, я вас сейчас накормлю. Да и бражкой угощу.

Мандриков снял накидку, причесался. На нем была серая в зеленую полоску тройка. Накрахмаленный высокий воротничок. На галстуке — золотая булавка. Щегольский вид Мандрикова не удивил хозяйку. Видно, она привыкла к самым неожиданным посетителям.

— Ты корми его, Николаевна, — кивнул Новиков на Мандрикова, — а я побегу!

— Что так? — удивилась хозяйка.

— Еще одно дельце есть, Николаевна. Вот его проверну и тогда, быть может, к тебе и заверну. А сейчас не обижай лаской Сергеича. — Новиков натянул кепку.

— Ладно уж, — махнула рукой женщина. — Полощись под дождем. А мы бражки отведаем. Проходите, Сергеич, в комнату.

Мандриков вопросительно посмотрел на Новикова, ему хотелось поговорить с ним, передать свою просьбу в областной партийный комитет, но рабочий сделал вид, что не замечает взгляда Михаила Сергеевича:

— Отдыхай, Сергеич. Еще загляну. Ну, будь…

Он вышел в коридор. За ним последовала Евдокия Николаевна. Мандриков услышал ее громкий шепот:

— Из чиновников, что ли, молодой?

— Нет. Наш. Береги… — Новиков кашлянул. — Денек-другой он у вас побудет. Потом уведу.

— Ладно, ладно, — ворчливо и уже перейдя на полный голос, ответила хозяйка. — Места хватает, чего бродить? Такого верзилу сразу приметят.

Мандриков улыбнулся и осмотрелся.

Продолговатая комната в три окна была заставлена цветами. Буфет, шкаф и диван самодельной работы, стол и несколько стульев составляли всю обстановку. В правом углу висела икона с незажженной лампадой, а под ней на маленьком треугольном столике высилась стопка книг. Михаил Сергеевич взял верхнюю, прочитал название: «Исповедь», Жан-Жак Руссо. Полистал. «Кто же живет здесь, читает такие книги? — Мандриков вновь осмотрел комнату. — Судя по всему, хозяин — рабочий или мастер, Новиков даже не объяснил».

Хлопнула дверь, и на пороге появилась Евдокия Николаевна:

— Небось голодный, Сергеич!

— Не беспокойтесь, Евдокия Николаевна, я… — заговорил Мандриков, но женщина перебила его:

— Ты мне не перечь. Снимай свой сюртук да ошейник и иди умываться. Рукомойник в коридоре. Там и мыло найдешь.

Михаил Сергеевич снял пиджак, который немного жал под мышками, расстегнул накрахмаленный воротничок и с облегчением вздохнул.

Когда он вернулся в комнату, на столе уже дымилась тарелка борща. Тут же стояла большая эмалированная кружка, полная желтого напитка.

— Ну, Сергеич, отведай моей бражки.

Мандриков с удовольствием выпил холодную терпкую жидкость с привкусом меда и хмеля. На него повеяло давним, таким родным и близким. Вспомнилось село в Горецкой волости на Могилевщине, маленькая старая изба с потемневшей соломенной крышей, соха возле сарая, из открытой двери выглядывает подслеповатая кобыла Машка. Плачут мать и сестры у ворот. Отец тяжело болел чахоткой и не смог выйти проводить старшего сына в солдаты.

— Да ты не студи борщ-то, — послышался голос Евдокии Николаевны. — Аль, может, не по вкусу?

— А, — оторвался Мандриков от воспоминаний. — Нет, очень вкусно. И бражка хороша. Как дома, бывало…

Он взялся за ложку. Хозяйка посмотрела на склонившегося над тарелкой Мандрикова, хотела что-то спросить, но сдержалась. К этому приучили ее и события последних лет и люди, которые появлялись ненадолго в ее домике и исчезали, даже часто не назвав своего имени.

Новиков был уверен, что оставил Мандрикова в надежном месте. Он торопился на завод: нужно было успеть до начала ночной смены поговорить с Антоном Моховым, передать ему поручение комитета встретить Берзина, приезжающего из Хабаровска, да и насчет листовок сказать. Завтра они испортят кровь господам колчаковцам и интервентам!

Чтобы сократить путь, да и не показываться дважды на пустынных улицах пади, Николай Федорович пошел напрямик через сопки к Жариковскому садику, что был перед заводом.

Еще издали за сеткой дождя Новиков увидел у заводских ворот невысокую коренастую фигуру Антона. Подняв воротник старой суконной куртки и низко надвинув поношенную морскую фуражку, парень покуривал, прислонившись к мокрой кирпичной стене заводоуправления. Было время пересмены. Два встречных потока темных фигур рабочих растекались от ворот — один исчезал в глубине заводского двора, другой распадался по улицам. Новиков ускорил шаг.

Мохов заметил его и пошел навстречу. Он всегда с удовольствием встречался с Новиковым, который заменил ему отца. Вместе с Николаем Федоровичем отец Антона, клепальщик, уехал с отрядом Красной гвардии в восемнадцатом году на Забайкальский фронт против Семенова. Новиков вернулся без него и, ничего не утаивая, рассказал, как Сидор Михайлович Мохов, находясь в разведке, попал в руки казачьего разъезда. Долго семеновцы пытали рабочего, вырезали на груди звезду, обрубили пальцы на руках и ногах, обрезали уши, выкололи глаза и бросили в степи. Оставляя за собой кровавый след, Мохов приполз к своим и умер. Товарищи похоронили его. Прощальные речи были короткими — нужно было выступать. Над свежим холмиком земли не прозвучали прощальные залпы — экономили патроны.