Василий Андреев - Арина

— Аферист проклятый!.. — возмущенно сказала Анна Григорьевна. — В себя вдыхаешь… И духами от тебя несет. У бабы был, кобель бессовестный!..

Успев снять один ботинок, Костричкин топтался с растопыренными руками по прихожей, пытаясь босой ногой стащить за задник второй, но он не поддавался, сидел, как назло, прочно, будто прирос к ноге.

— Что ж тут такого, если от меня духами пахнет, — говорил он, елозя по полу неподдающимся ботинком. — Ты прекрасно знаешь, где я работаю, там сплошные духи да одеколоны. Все вокруг ими благоухает.

— Не дурачь меня, как-нибудь разбираюсь. От тебя дамскими духами пахнет, да еще французскими… Опять у своей негритянки был… Я знаю, кого ты и здесь завел…

От этих ее слов Костричкин заметно протрезвел. «Откуда ей известно, что я у Зои был, — соображал он. — Выходит, ей все доносят. А вроде бы она и незнакома ни с кем из парикмахерской».

Неведомо было Костричкину, что не больше как неделю назад Анна Григорьевна встретила в метро уборщицу парикмахерской Пелагею Захаровну, и они потом долго сидели в вестибюле и разговаривали. Когда-то, в первые годы войны, они, тогда еще комсомолки, работали вместе в военном госпитале, выхаживали раненых. А потом их дороги разминулись. Но, как ни велика Москва, судьба иногда, раз в пять-шесть лет, вдруг сводила бывших санитарок где-нибудь на улице, в автобусе, в магазине, и они, обнимаясь и радуясь, вытирая слезы, вспоминали суровую юность, рассказывали одна другой про свою теперешнюю жизнь. Вот от подруги военных лет и узнала Анна Григорьевна, что Костричкин и на новом месте завел себе любовницу, чернявую молодую женщину, которую в шутку зовет «негритенком».

— Ну что ты зря выдумываешь?.. — усмехнулся Костричкин, стараясь перевести разговор в шутливый тон. — Какая там негритянка? Я что, в Африку на ракете слетал? К сожалению, люди пока не достигли того, чтоб к любовницам на ракетах кататься. Шибко дорог этот транспорт…

Анна Григорьевна заметила растерянность мужа, но была уверена, что он все равно ни в чем не признается, будет изворачиваться без конца. И это, как ни странно, его даже оправдывало в ее глазах. С одной стороны, Анне Григорьевне был противен сейчас муж, ей неприятно было, что он рядом стоял, дышал, говорил. Но с другой стороны, ей легче не стало б, если бы он взял и прямо сказал, что был у женщины. И выходило так, что в нем вроде что-то еще осталось от совести, и у Анны Григорьевны из-за этого пока жила мизерная надежда исправить мужа. Лишь поэтому она, зная наперед, что никогда в жизни не только не позволит себе говорить с его любовницей, но даже издали не станет ее рассматривать, сказала ему обратное:

— Знаю, какая негритянка… Вот пойду завтра и прямо на работе устрою ей скандал… Пускай тебе будет стыдно!..

— Только попробуй! — испугался Костричкин и забегал в одном ботинке по прихожей. — Беду хочешь на себя накликать? Хочешь, чтоб с работы меня сняли?..

— А тебя и так снимут, — безразлично махнула рукой Анна Григорьевна. — Везде выгоняли и отсюда выгонят.

Костричкин наконец сбросил второй ботинок и, забыв надеть тапочки, прямо в носках стал ходить взад-вперед по комнате. Ноги его разъезжались, как на льду, по паркету, покрытому лаком.

— Ты не мели напраслину! — сказал он, еще больше трезвея. — Меня не выгоняли, а переводили на другую работу как лицо номенклатурное.

— Тебя понижали за нечестность. Все понижали, понижали… И докатился, в парикмахерской работаешь. Сказать кому стыдно.

— В нашей стране всякая работа почетна и уважаема.

— А чего ж ты скрывал три месяца, что перешел в парикмахерскую?.. И врал, как всегда: «Безобразие!.. Никак персональную машину не отремонтируют. Общественным транспортом вынужден на работу ездить…» Цирюльник несчастный!..

— Запомни, я не простой парикмахер, а заведующий! — повышая голос, сказал Костричкин. — У меня двадцать с лишним подчиненных, и всякий со своим характером, гонором. Попробуй залезь в душу каждого. А я залез, и все меня боятся, во!..

Анна Григорьевна покачала головой, с осуждением сказала:

— Нашел чем хвастать. Это я знаю, мучить людей ты научился, по-всякому над ними изгаляешься. Только недолгая твоя власть, попомни мое слово. Здесь тоже тебя скоро раскусят и с треском вытурят.

— Ничего, не вытурят, — самодовольно сказал Костричкин. — Это раньше я был, как камень, привезенный из леса, шершавый, замшелый, с острыми углами и впадинами. А сейчас стал гладенький, шлифованный — кругляш кругляшом, разом меня не ухватишь. Хотя институтов я не проходил, а школу жизни за плечами большую имею. Ты скажи, кем я только не был?.. Управляющим в министерстве сидел? Сидел!.. Директором фабрики был? Был!.. Начальником вокзала меня ставили? Ставили!.. Да кем я только не был, ты скажи?.. И всегда почет мне и уважение. Машина персональная вот тут стояла. — Костричкин кивнул в сторону окна. — Пусть не тут, тогда в другом доме жили, но это факт, что она стояла по утрам у подъезда и меня ждала. Вот ждала!.. И теперь я ученый-переученый, теперь меня голыми руками не возьмешь…

— Ничему тебя жизнь не научила, — невесело сказала Анна Григорьевна. — Уродом ты был, уродом и остался. Ты от рождения богом наказан, и сознаешь свою никчемность, и мстишь людям за это, пакостишь на каждом шагу. Хочешь хоть так заметнее стать, а то тебя из земли не видно, урода-коротышки. Я не раз убеждалась, все маленькие самые злые и мстительные.

Костричкин вспомнил, как много унижений терпел он в жизни из-за своего маленького роста. В семнадцать — восемнадцать лет его не пускали на фильмы, которые нельзя было смотреть детям до шестнадцати. Ему приходилось носить с собой паспорт и, краснея перед девушками, всякий раз показывать его билетерше. Долгое время, пока не отрастил хилые усы, ему в магазинах и табачных киосках не продавали папирос. А однажды Костричкин даже плакал. Он учился тогда в техникуме и влюбился в свою однокурсницу, белокурую и стройную, изящную, как статуэтка. Костричкин прямо по пятам за ней ходил и один раз после какого-то вечера в техникуме увязался провожать эту белокурую девушку. Жила она на Каланчевке, и они поехали на метро до «Комсомольской». Выйдя на привокзальную площадь, где и в то время сновало много народу, однокурсница отозвала его за телефонную будку и шепнула: «Тут мой дом рядом. Дальше не провожайте, а то меня во дворе засмеют». — «Почему?» — не понял он тогда. «А скажут, что за кавалера нашла… Целоваться — нагибаться…» И белокурая девушка тут же растаяла в снующей толпе. А он ее и не искал, он только опустил низко голову, чтобы слез его не видели.

Но потом, когда Костричкин вышел в руководящие, солидным стал, ему попадались девушки иной закваски, они любили его за выделенную им однокомнатную квартиру, за путевку в модную Пицунду. И ему смешно сейчас было слышать наивные слова жены о его маленьком росте.