Василий Андреев - Арина

— Это дай-ка сюда, а сама закрой квартиру, — распорядился Иван Иванович, забирая у Кати сумку, и, подходя уже к двери, добавил: — Ну, удачливого нам отдыха!

Пока они выезжали из города, Катя с Дмитрием все время молчали, а Иван Иванович, устроившись на заднем сиденье, хмурился, недовольно поглядывая на бесконечный поток машин, плотно и угрожающе опасно обтекавший их белые «Жигули», и то и дело ворчал, что в Москве стало много автомобилей, от которых человеку уже нету никакого продыху. Еще Иван Иванович вслух удивлялся спокойствию Дмитрия, с каким тот переключал скорости, надавливал на педали; и со стороны нельзя было понять, то ли он хвалил его за это, то ли, наоборот, осуждал. Катя, сидевшая рядом с Дмитрием, чувствовала, тот поглядывает на нее влюбленными глазами, и была счастлива, и все вокруг видела таким прекрасным и разумным, что не было, казалось ей, никакой нужды что-либо менять или отвергать в этой жизни, и она не понимала, как это Иван Иванович сейчас может быть чем-то недоволен. А когда они выбрались из города, пересекли кольцевую дорогу и помчались по широченному гладкому шоссе, где машине стало вольготно, и в открытые окна потянуло живительными запахами лесов и полей, у Кати вдруг заняло дух от окружавшей их красоты, и ей теперь хотелось кричать самые ласковые слова людям и солнцу, небу и птицам — всему белому свету.

Ах, дорога, дорога!.. Пожалуй, ничто на свете больше не дарит человеку столь желанного покоя, тихой и надежной радости, чем эта вечно убегающая вдаль дорога. Как бы ни было у него тяжело на душе, как бы ни томили его голову горькие мысли, а едва он тронется в путь, как начинает чувствовать в себе какое-то обновление, постепенно слабеют, теряют над ним прежнюю власть житейские невзгоды, великие и малые горести, непоправимые утраты. И пусть не сразу, не вдруг, но все же какие-то перемены были заметны и у Ивана Ивановича. Березовые рощи и перелески, разливы полей, что пестрели хлебами разной зрелости, постепенно раздули теплинку и в его закоченелом сердце, и на прежде хмуром и безразличном лице Ивана Ивановича стало проступать любопытство, он все дольше задерживал взгляд на плывущих навстречу садах, на приземистых избах с замысловатыми наличниками, на пасущихся в лугах колхозных стадах. А когда они свернули с шоссе и, поднимая пыль, подпрыгивая на колдобинах, поехали по рыжему большаку, Иван Иванович и вовсе по-мальчишески нетерпеливо заерзал на сиденье, поскольку увидел с пригорка дымчато-синий блеск озера, вплотную подступавшего к темневшему вдали лесу.

Скоро они подкатили к самому озеру, немного проехали по его пологому берегу и остановились на песчаной косе, в каких-нибудь десяти метрах от воды, где вблизи не было ни одной живой души. Только выйдя из машины и оглядывая красивое, несколько вытянутое вдоль леса озеро, Иван Иванович приметил на противоположном берегу с дюжину отдыхающих и небольшой голубой автобус, на котором они, видимо, приехали. Голоса людей с того берега до них не доносились, и вокруг стояла такая тишина, что был хорошо слышен сухой треск летающих над водой стрекоз. Околдованный этой тишиной, Иван Иванович минуты три стоял молча, любуясь прозрачной чистотой озера, вслушиваясь в знакомые с детства голоса лесных пичуг, а потом покачал белой головой, с восторгом в голосе сказал, обращаясь к Дмитрию:

— Право, богов уголок!.. Рай небесный на грешную землю пожаловал… А насчет раков меня что-то сомнение берет. Навряд ли они станут жить в этакой чистоте.

— Раков тут много, — уверял его Дмитрий, вытаскивая из багажника машины котелок, шампуры, картонную коробку, в которой были свиные уши, купленные на рынке. — Вот только надо вкусную приманку состряпать, сейчас костер разведем…

Часа через полтора, собрав в лесу валежник и сухие сосновые шишки, они сидели у костра, над которым шипели и потрескивали, брызгали в огонь салом нанизанные на шампуры свиные уши. То и знай поворачивая шампуры, пристроенные на рогульках, Дмитрий рассказывал, как однажды его отец накидал в речку на ночь копченых свиных ушей, а к утру на том месте собралось столько раков, что их можно было сгребать лопатой.

— Ну, Катюша, по всему видно, Тимофеич закормит нас раками, — сказал Иван Иванович.

Катя, нарочно с шумом втягивая носом воздух, усмехнулась:

— Конечно, бедным ракам не устоять перед таким соблазном. Они, наверно, уже сбегаются к нашему берегу на этот запах.

Дмитрий будто не слышал насмешек и был невозмутим, спокойно поправлял в костре головешки да помахивал перед лицом березовой веткой, отгоняя настырных комаров, которым вроде и дым был нипочем, чем ниже садилось солнце, тем они становились все злее и злее. Когда свиные уши как следует прокоптились, а по краям даже слегка обуглились, Дмитрий снял их с шампуров и, сказав: «Ну ловись, рак, покрупней да повкусней», побросал в воду недалеко от берега.

С заходом солнца от леса потянуло прохладой, и они скоро вспомнили про сумку, где была еда. Катя достала оттуда хлеб, колбасу, сыр, ветчину, свежие огурцы с помидорами. Все это она аккуратно порезала и красиво разложила на бумажные салфетки, Иван Иванович, который в последнее время ел ровно из-под палки, неожиданно обрадовался ужину, потирая руки, заметил:

— Истинно царский стол!.. Верно говорят, что большому куску рот радуется, но справедливо сказать и так: красиво накрытый стол аппетит подымает. — А про себя подумал: «Эх, Катюша, Катюша, на все-то ты большая мастерица, любое дело горит в твоих руках. И откуда это у тебя? Мать-то толково пуговицу пришить не может, а ты все умеешь: и платье сама себе шьешь, и джемпер мне связала, и обед какой угодно приготовишь. А ведь и работаешь, и в институт готовишься… да еще я на твою голову навязался».

И помрачнел вдруг Иван Иванович, чувствуя сердцем, что скоро останется он один-одинешенек. С каждым часом Дмитрий ему все больше и больше нравился — умный, серьезный, добрый. А главное, сразу видно, любит он Катюшу по-настоящему, всякому ее слову не перечит, каждое ее желание готов выполнить. Вот и осиротит он его, не сегодня-завтра уведет к себе Катюшу. Ведь не станет он жить в их маленьком деревянном домике, если имеет кооперативную квартиру со всеми удобствами. А у него бо́льшая половина жизни связана с этим домиком, откуда он в последний путь и свою Елену проводил, которую жестокий рак скрутил в какие-нибудь полгода. И маленький Алексей шлепал босыми ножками по крашеным половицам деревянного дома, и потом, когда уже был офицером, гулко и четко, по-военному, стучали каблуки сына по тому же самому полу. Ему даже ясно привиделось, как сын энергично перешагивает порог комнаты и, поправляя фуражку с зеленым околышем, весело смеется: «Папа, то ли я еще подрос, то ли дом наш осел… Что-то фуражкой за притолоку задеваю».