Владимир Сапожников - Плачут глухари

Егерь остановился и начал прислушиваться. У Антонова замерло в груди: сейчас откуда-нибудь справа или слева раздастся и понесется по лесу… Почему-то он думал, что это будет не «цок-цок-цок», а «дон-дон-дон» — что-то похожее на перезвон колоколов. Вверху шуршало, шумело, где-то зловеще, с паузами скрипела сухая ветка.

Егерь шагал беззвучной своей походкой, поворачивая голову то вправо, то влево, вдруг останавливался и слушал. В верхушках сосен мерцали звезды, а впереди, в той стороне, куда они продвигались, уже серело, будто за лесом включили запыленную люминесцентную лампу. «Увидь меня сейчас кто-нибудь из наших, то-то было бы смеху, — думал Антонов. — Дрожащий куренок с ружьем, барахтающийся в темноте. Вылети глухарь, я со страху брошу ружье и убегу».

Антонов шел за Леонидом Ивановичем, выглядывая из-за его спины, и в кромешной темени ничего не видел. Шагал старательно, ступая след в след. Вдруг, ткнувшись в спину егеря, Антонов остановился. Леонид Иванович уже не вертел головой, а смотрел в одну точку, чутко прислушиваясь.

— Слышите? — шепотом спросил он.

Кроме резинового скрипения своих сапог, Антонов ничего не слышал. Он усиленно таращил глаза, затаив дыхание, напрягал слух. У него даже в ушах зазвенело. И вдруг — цок! цок! — дважды стеклянно стукнуло ложечкой о блюдце, и еще — цок! цок! Потом ложечкой завертели чаще, забулькало, зазвенело, бульканье перешло в тихое скребление, как будто быстро-быстро начали скрести вилкой о дно сковородки. И опять — ложечкой о блюдце: цок! цок! цок! — а если точнее, карандашом по донцу деревянной ложки, как это изображал Анатолий Ульянович…

— Слышу, — не очень уверенно ответил Антонов.

«А где же стон, а где же звон?! — чуть не крикнул Антонов. — Этого не может быть! Это не глухарь. Какая-то птичка-невеличка, не больше воробья».

— Уловили песню? — прошептал Леонид Иванович. — Теперь скачите. Вот так.

Дождавшись скребления вилкой, он дважды широко шагнул, как будто мерил расстояние от сосны до сосны, и замер. Антонов повторил его маневр и тоже замер.

— Ну, с богом, — строго сказал Леонид Иванович.

Стоя на ватных от волнения ногах, Антонов умоляюще посмотрел на егеря. «Леонид Иванович, благодетель, — хотелось ему взмолиться. — Подумайте, куда вы меня посылаете?»

Но мужская гордость превозмогла, и он лишь попросил:

— Леонид Иванович, не теряйте меня, пожалуйста, из виду. А то я куда-нибудь ушагаю в темноте, вы меня неделю потом не сыщете.

Дождавшись песни, он неуверенно шагнул и замер, и ему показалось, что он шагнул в омут. «Может быть, я его уже спугнул?» — с надеждой подумал Антонов.

Он не спугнул глухаря. Под следующую песню сделал уже два прыжка и явственно услышал конец песни — высокую трель с тихим обрывающимся свистом, и после короткой паузы опять — цок! цок! цок! И когда цоканье переходило в бульканье, невидимая сила толкала его в спину. Антонов прыгал и останавливался, сдерживая инерцию тела, успевая расслышать конец песни. Она делалась слышнее, выразительнее, явственно доносился нежный и чистый свист в конце песни, но невозможно было понять, далеко ли еще до глухаря или совсем близко.

Он нащупал ногами дорогу и понял — это провидение: по дороге скакать удобнее. На каком-то прыжке обернулся, но Леонида Ивановича не было сзади: его поглотила темнота. «Не беспокойся, дружок, я тебя все равно не увижу, — мысленно обратился он к глухарю. — Я тебя немножко послушаю, не возражаешь? Ты великолепный артист», — зачем-то, видимо, со страха, льстил Антонов.

И вдруг он почувствовал, что глухарь рядом. Он пропустил одну песню, осмотрел все ближние сосны, но ничего не разглядел. Люминесцентная лампа за бором светилась чуть поярче, но в лесу темнота как будто даже загустела. Антонов прыгнул еще несколько раз и в растерянности остановился: пение слышалось теперь где-то сзади, совсем близко.

Да, было оно прекрасно: и стеклянно-звонкое цоканье, и нежное чуфыканье, и этот полный страстного призыва загадочный переливистый свист в конце песни. «Где же ты? — спрашивал Антонов. — Я хочу тебя увидеть».

Он уже потерял надежду, когда, повернувшись, увидел его на сосне, под которой только что прошел. Глухарь не сидел, а стоял на суку, коромыслом изгибавшемся над дорогой, и, высоко подняв голову, глядел в небо. Антонов не мог понять, велик ли он, показалось, это небольшая птица, с голубя или чуть побольше. С минуту глухарь молчал, будто колеблясь, запеть или нет. Потом прошелся по суку взад и вперед, как бы пробуя его прочность, на ходу опустил крылья, щелкнул, вытянув шею, распустил веером хвост, и Антонов услышал песню, как бы пропетую специально для него. «Видит он меня? — думал Антонов. — Конечно, видит. Он же совсем рядом. Он меня не боится». Пауза, и снова: цок! цок! цок! — редко, потом все чаще, разбрызгивая хрустальный перезвон. Неловко поднимая ружье, Антонов видел, как глухарь раскидывает крылья, вытягивает шею, будто хочет клюнуть звезду. «Зачем это я? — спросил себя Антонов. — Но я мимо, не в тебя. Ты успеешь улететь. Договорились?»

«Цок-цок-цок! Чиш-чш…» Выстрел, казалось, грохотал целую минуту, и, когда смолк, Антонов услышал звуки падения. «Боже, какая громадина!» — успел подумать Антонов, слушая пугающие громоздкие звуки рушившегося тела: сначала о нижние сучья, потом глухо и тяжко о землю — хрясь!

…Распластавшись, глухарь лежал на дороге. Он был еще жив и, когда Антонов подошел, поднял голову, но сразу уронил ее.

Он был огромен. Его мощные крылья легли через всю ширину дороги. Хвост сложился и был теперь похож не на веер, а на лопату. Стеклянно сверкнул глаз, обведенный широкой бровью.

«Боже, как все просто: умереть, убить. Итак, одним нехорошим человеком стало больше. Свинья ты, Антонов. Варвар! Слышишь, как стало мертво в лесу, злодей! Но и ты хорош, старина: можно ли так увлекаться?»

Антонов поднял мертвую птицу: глухарь был ему по пояс. Громадина и красавец. Бывший солист и любовник. «Я свинья и нехристь, — подумал Антонов. — И честно признаюсь в этом. Но будем объективны, друг мой! Не кажется ли тебе, что в своей смерти в известной степени ты сам виноват?»

— С полем вас, — сказал подошедший Леонид Иванович. — Хорошо пел, яро.

— Концерт что надо, — говорил Антонов. — Настоящий артист. Карузо.

— Матерый певун. Идемте за другим. Кажись, в согре за болотом играет.

Край солнца показался над лесом, когда они добрались до согры — болотистой низины с редкими старыми соснами. Совсем рассветало, и они увидели глухаря, токовавшего на рогатой сосне с раздвоенной макушкой.

Глухарь, облитый солнцем, приседал в плавном ритме, раскидывал угольно-черные крылья, выгибал бородатую шею, распуская хвост.

— Погодьте малость, — шепнул Антонову Леонид Иванович, когда они крадучись подошли на выстрел.