Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

А Нилушка-то права: нельзя ее, Надю, дипломированного врача, близко подпускать к операционному столу. Она просто ничего не смыслит в современной хирургии. Пожалуй, сейчас фельдшер понимает больше, чем она. Та же Мышка, должно быть, отлично разбирается в этих капроновых и лавсановых протезах! А она, Надя, из капроновых изделий только и знает что блузки, чулки да шарфики…

В передней с автоматическим упорством звонит телефон. Отбросив журнал, Надя бежит туда:

— Слушаю!

— Господи, я думала, вас опять дома нет! — капризно восклицает Майка. — Кого это вы вчера хоронили?

— Жену… — Надя вдруг чувствует, что ей не хочется рассказывать подруге ни о Львовском, ни о его трагической судьбе, ни о самой Валентине Кирилловне. — В общем, одну знакомую Ильи.

— А-а… — равнодушно отзывается телефонная трубка; затем голос Маечки приобретает деловитость: — Сегодня просмотр французского фильма…

Надя еще не остыла от своих самокритических размышлений.

— Видишь ли, — колеблясь, начинает она, — я хотела кое-что почитать…

— С ума сошла! — Майка всерьез возмущена. — Я ей говорю — есть пропуска на просмотр французского фильма, а она — почитать! Завтра не успеешь?

Надя молчит. У нее смутное ощущение, что от ее ответа зависит нечто очень важное.

— Алло! Алло! — надрывается Маечка. — Ты что, обиделась?

— Почему — обиделась? Просто думаю… — вяло отвечает Надя.

— Да о чем ты думаешь?… Только оденься как следует. Там будет актриса, которая играет главную роль. И потом… тебе велел кланяться Аркадий Савельевич.

— Кто, кто?

— Аркадий Савельевич! — Маечка лукаво смеется. — Неужели не помнишь? Тот режиссер, с которым ты танцевала в новогоднюю ночь…

Надя оживляется:

— Где ты его видела?!

— Это я тебе расскажу по дороге. Значит, ровно в шесть у меня, договорились?

В голове Нади мелькает: сосуды из лавсана, сосуды из лавсана… Нет, все это слишком сложно. Она безнадежно отстала. И, честно говоря, у нее нет настоящей охоты нагонять. Недобро сжав губы, она со странной лихостью отвечает:

— Договорились.

— Так что же именно вы намеревались сообщить? — спрашивает Роман Юрьевич.

Окунь сидит на кончике стула, подавшись всем телом вперед, с выражением крайней готовности на дряблом лице.

— Я полагал, Роман Юрьевич, что в связи с моей предыдущей информацией, которой интересовалась Таисия Павловна, у вас будут ко мне дополнительные вопросы.

Разговор происходит в райздраве, в кабинете Гнатовича. В том самом кабинете, где до возвращения Романа Юрьевича из дальних странствий Окунь чувствовал себя спокойно и уверенно и куда теперь он пробивался целую неделю, неутомимо названивая секретарю и осведомляясь, когда примет его заведующий райздравом. Вчера наконец последовал ответ: «Завтра в двенадцать». И нынче утром, едва появившись в отделении, он многозначительно объявил Гонтарю:

— Меня на двенадцать вызывает заведующий райздравом. Придется вам тут управляться самому.

— Об-бойдемся! — равнодушно ответил Наумчик.

И вот Окунь сидит лицом к лицу с Гнатовичем. Лимонно-желтая папка-портфель, которую он держит на коленях, мешает ему. Колени у Егора Ивановича толстые, круглые, ноги короткие, а брюшко изрядно выдается вперед. И при каждом движении Окуня папка-портфель норовит сползти на пол. Он судорожно подхватывает ее, водружает обратно, но через минуту все начинается сначала. Гнатович наконец замечает эти судорожные движения. Широкий письменный стол, на котором теперь нет вазы с цветами, но зато появились свежие медицинские журналы и последние книжные новинки, мешает Роману Юрьевичу разглядеть, почему Окунь поминутно дергается.

— Да что у вас там такое? — с легким раздражением спрашивает он.

— Портфель… то есть папка. В общем, скользит, — несколько смущенно отвечает Окунь.

— А-а! Так положите ее куда-нибудь, — говорит Гнатович и, пока Егор Иванович неуверенно оглядывается, показывает: — Ну хоть сюда, на стол, положите. Этак же разговаривать невозможно.

Окунь торопливо кладет свою папку возле телефона и облегченно вздыхает:

— О чем, бишь, мы?..

— Я вас спросил, зачем вы добивались приема, — поблескивая очками, сухо напоминает Гнатович. — А вы, оказывается, ожидаете каких-то вопросов от меня!

— Я думал…

— Вы уже сказали все, что думали. Или не все?

— То есть… когда сказал? — теряется Окунь.

Он совсем иначе представлял себе эту встречу. Не может быть, чтобы Таисия Павловна не объяснила Гнатовичу о доброхотных и неофициальных сведениях по поводу больницы, которые неизменно поставлял ей Егор Иванович. Не может быть, чтоб она не ознакомила заведующего райздравом с характером этих сведений. И уж конечно, по мнению Окуня, не может быть, чтобы Роман Юрьевич не нуждался в такой исчерпывающей информации.

— Значит, не все? — задумчиво повторяет Гнатович, поглаживая усы и забирая в кулак бородку. — Так, так. Ну, попробуем выяснить некоторые дополнительные вопросы… Давно вы знаете Мезенцева?

— Помилуйте! — расплывается в лучезарной улыбке Егор Иванович. — Кто же из советских хирургов не знает уважаемого Федора Федоровича?

Приторные интонации Окуня вызывают у заведующего райздравом такое чувство, будто он по ошибке хлебнул неразбавленного сиропа.

— А лично давно знакомы?

— Лично? — Егор Иванович чуть-чуть настораживается: черт его знает, этого Фэфэ, он ведь за границей, мало ли что может быть… Надо держать ухо востро.

— Да, да, лично! — нетерпеливо говорит Гнатович.

— Лично — с момента прихода в больницу, — четко отвечает Окунь.

— Вот как? — Роман Юрьевич отпускает бородку. — И за столь короткое время успели сблизиться?

«Нет, нет, явно он там что-то натворил!» — быстро соображает Окунь и с коротким смешком переспрашивает:

— Сблизиться?.. Не такой человек Мезенцев, чтобы с кем-нибудь сближаться! Вежлив — не спорю. Но всех держит на космическом расстоянии.

Гнатович снимает очки и начинает массировать переносицу. Случайно или не случайно, лицо его прикрыто рукой.

— Однако вы нашли путь к сердцу уважаемого профессора?

Теперь Егор Иванович окончательно убежден, что от Мезенцева лучше отмежеваться.

— Где уж нам! — обиженно качает он головой, и вдруг мстительная идейка осеняет его. — Я для Мезенцева ноль без палочки. Если он кого и выделял в больнице, то это Рыбаша. Ну, и… Львовского, — на всякий случай добавляет он.

— М-м-мда… — тянет Гнатович; он уже надел очки и, перегнувшись через ручку кресла, достает что-то из правой тумбы своего широкого и тяжелого письменного стола. Егор Иванович видит только его затылок и плечи. — М-м-мда… значит, выделял Рыбаша и Львовского? А гонорары для него все-таки вы получали?