Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Что же это вы со мной, как с жуликом каким… — обидчиво начинает Расторгуев.

— А вы хуже жулика, но об этом мы еще поговорим. Взяли бумагу? — Сергей Митрофанович хмуро следит за тем, как Расторгуев дрожащими руками вырывает листок из клетчатой школьной тетрадки. — Пишите: «Расписка». Написали? Так. Дальше: «Я, Расторгуев Кузьма Филиппович, получил сполна от доктора Львовского, Матвея Анисимовича…» Аккуратней, аккуратней пишите! «…одну тысячу девятьсот рублей…» Повторите сумму прописью. Повторили?

Он заглядывает в тетрадочный листок, который заполняется мелкими кокетливыми буковками, и продолжает:

— «…за телевизор марки „Рекорд“, его доставку и установку…» Так. Поставьте подпись. И дату: «Одиннадцатое мая шестидесятого года, Москва». Все.

Задорожный берет расписку, внимательно перечитывает написанное и, спрятав листок к себе в карман, говорит Львовскому:

— Теперь, Матвей Анисимович, можете отдать деньги.

Львовский молча кладет пачку денег на край заставленного посудой стола.

— Пересчитайте! — приказывает Задорожный.

Кузьма Филиппович неохотно, очень неохотно берет деньги, но пересчитывает их квалифицированно и молниеносно.

— Счет верен, — говорит он.

— Отлично. Матвей Анисимович, теперь я попрошу вас спуститься в машину, а мы тут немного задержимся. Обождите нас.

Голос Задорожного звучит мягко и вместе с тем непререкаемо. Львовский, ни на кого не глядя, как автомат, идет к двери. Он не замечает, каким отчаянным взглядом провожает его Расторгуев.

Когда дверь за Матвеем Анисимовичем закрывается, в разговор вступает Юлия Даниловна:

— Вам известно, что жена доктора Львовского скончалась через полчаса после вашего хулиганского вторжения?

Кузьма Филиппович пятится. Отмахиваясь обеими руками и силясь что-то сказать, он с неподдельным ужасом смотрит на Лознякову.

— Упаси бог… упаси бог! — наконец выдавливает он.

— Бог не упас, — ровно, почти бесстрастно отвечает Юлия Даниловна. — Она скончалась из-за вас, по вашей вине. Она была тяжело больной человек, для которого малейшее волнение означало смерть. Ваша грязная клевета на ее мужа убила Львовскую. Понятно вам это?!

— Не надо метать бисер перед свиньями, — тихо роняет Задорожный.

— Свинья я, свинья и есть! — слезливо соглашается Расторгуев. — Пьяные мы были, выпили, как положено, на поминках, а приятель и подначил, извиняюсь за выражение. «Если бы, говорит, не пожалел ты, Кузьма, две тысячи на профессора, была бы, говорит, твоя мамаша жива-здорова…»

— Стойте, стойте! — перебивает Задорожный. — Какие две тысячи? На какого профессора?

— Господи! — восклицает Кузьма Филиппович. — Да с чего же весь сыр-бор? А разве я пожалел? Я с милой душою…

Кое-как, спотыкаясь на каждом слове, то возвращаясь назад, к тому моменту, когда «мамашу схватило» и он вызвал скорую помощь, то снова принимаясь покаянно твердить: «Пьяные мы были. Какой с пьяного человека спрос?», Расторгуев рассказывает всю историю.

— Ну, а насчет профессора-то вы откуда взяли? Что ему две тысячи надо давать? — не выдерживает Лознякова.

Маленький человечек всплескивает руками.

— Да доктор же… дежурный доктор и сказал. Такой немолодой уже, лицо круглое, солидный такой, — старательно объясняет он.

— Точно повторите… Слово в слово! Что он вам сказал? — требует Задорожный.

— Ну, как мамашу взяли в ванную, — торопится Расторгуев, — а мы с доктором в вестибюль вышли, я и спрашиваю: «Опасная, извиняюсь, будет операция?» А он говорит: «Всякая операция опасна, а в этом возрасте — втройне». А я объясняю: хотелось бы, мол, чтоб первейший специалист резал. Ничего бы, говорю, не пожалел. А он, значит, очень пристально смотрит и говорит негромко: «Можно, говорит, чтоб и сам профессор Мезенцев делал операцию, только, говорит, сами понимаете, профессору тоже неинтересно за спасибо лишнюю работу производить!»

Теперь отшатывается Юлия Даниловна. Мезенцев брал деньги за то, что оперировал?! Немыслимо! Но Задорожный намерен выяснить все до конца. И это удается ему. Все так же слезливо Расторгуев рассказывает, как он спросил доктора, сколько будет стоить операция, и тот ответил: «Ввиду срочности — две тысячи». Потому что на утро у профессора другие операции назначены. И еще объяснил, что деньги надо будет принести ему через три дня, когда он снова будет дежурить ночью.

— Но я, знаете, тертый калач, — вдруг очень оживленно, забыв о слезливых интонациях, сообщает Расторгуев, — надо же, думаю, проверить, профессор делал операцию или нет. И пришел назавтра к двум часам…

Он охотно и многословно рассказывает о встрече с Матвеем Анисимовичем, о том, как был озадачен, когда Львовский в ответ на осторожные слова благодарности сказал: «Лимоны для матушки своей принесите, больше ничего нельзя», и как барышня из справочного объяснила, что этот доктор — помощник самого Мезенцева…

— А того, солидного, который вам про две тысячи сказал, вы еще раз видели? — перебивает Задорожный.

Кузьма Филиппович сразу увядает. Он мнется, ему очень не хочется отвечать.

— Да ведь зачем же? — наконец говорит он. — Поскольку с профессором не состоялось, зачем же? Я только вот не знал, как насчет доктора Львовского… надо его благодарить или он, извиняюсь, из чудаков? А потом, как зашел тот разговор про телевизор, вот, думаю, чем можно услужить! Нам это раз плюнуть, а им полное удовольствие…

— Да уж, по-царски вы его отблагодарили! — зло и грубо говорит Задорожный. — Жену убили.

Расторгуев, возвращенный к действительности, зеленеет от страха.

— Так ведь пьяные же были, пьяные! — бормочет он.

— Вас предупреждали, что вашей матери после операции никакой тяжелой работы делать нельзя? — резко прерывает Лознякова.

— А мы ее, хоть соседей спросите, целую неделю, как архиерея, под ручки водили! — радостно спохватывается Расторгуев.

— Соседей уже спрашивали в милиции, — ровным голосом говорит Юлия Даниловна. — Все они в один голос показали, что Расторгуева-старшая в день смерти все утро стирала, затем кипятила белье, одна снимала бак с плиты. И ей тут же, на кухне, стало дурно. А когда приехала скорая помощь, она была уже мертва. Точно?

— Так ведь полную неделю… полную неделю… — шепчет Кузьма Филиппович и неожиданно опускается на колени. — Помилуйте! Детишки малые…

— Встаньте! — брезгливо говорит Сергей Митрофанович. — Доктор Львовский может привлечь вас к суду за клевету, повлекшую гибель его жены. Я не знаю, будет он это делать или нет, но знаю, что тогда вам придется отвечать по совокупности…

Задорожный весьма недвусмысленно обводит глазами меха, отрезы, хрусталь и посуду, загромождающие комнату.

— По совокупности… господи боже мой! — стонет Кузьма Филиппович, не поднимаясь с колен и раскачиваясь из стороны в сторону.