Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Встать, вам сказано! — гремит Задорожный.

Его окрик приводит Кузьму Филипповича в более или менее человеческий вид.

— Явитесь завтра в больницу с письменным заявлением по поводу того, что вам сказал дежурный врач об оплате операции профессору, — раздельно и четко говорит Сергей Митрофанович. — Не забудьте точно указать цифру оплаты, дату и час разговора с дежурным врачом и его приметы. Понятно?

Расторгуев собачьими глазами глядит на Сергея Митрофановича.

— Понятно… Завтра с заявлением в больницу… А к кому явиться?

— К главному врачу или вот к парторгу, — Задорожный делает жест в сторону Юлии Даниловны и мимоходом добавляет: — Это единственное, что еще может несколько облегчить вашу вину.

— Слушаюсь, — торопливо кланяется Кузьма Филиппович. — Не сомневайтесь, с самого утра приду. К восьми или к девяти?

— В девять, — говорит Лознякова и встает со стула, на котором сидела. — Пошли!

Расторгуев, растерянный и жалкий, семенит по коридору за Лозняковой и Задорожным. Из дверей опять высовываются любопытные физиономии соседей.

— Будьте здоровеньки, — нараспев тянет Расторгуев, бесшумно и плотно закрыв дверь; пожелание предназначается для соседских ушей, чтоб не подумали, упаси бог, чего лишнего.

Затем Расторгуев возвращается к себе, запирается на ключ и негромко окликает:

— Ксюша? Жива?

Из второй комнаты показывается пышнотелая, желтоволосая женщина в расшитом драконами кимоно.

— Ой, Кузя, натерпелась я страху! — плаксиво говорит она. — Я ж думала, они с обыском…

— В кладовке сидела? — деловито осведомляется Кузьма Филиппович.

— В кладовке, Кузя. Схватила чемоданчик с деньгами — и туда.

— Все слышала?

— Все, Кузенька, все. И зачем только понесло тебя тогда к этому чертову доктору?! Зачем, спрашивается, ходил? Лучше бы твои шестьсот пропали, чем такой беды наделать.

Кузьма Филиппович отплевывается:

— Разве я за деньгами? Меня же Самохвалов раззадорил. Сама небось ему поддакивала: «Все они, эти доктора, одна шайка-лейка…» А теперь — зачем, зачем!

— Выпившие мы чересчур были, — горестно объясняет жена.

— Выпившие, это верно. Разве трезвый я бы пошел?

Оба грустно замолкают.

— Заявление-то это понесешь завтра? — боязливым шепотом спрашивает Ксюша.

— Попробуй не понеси! — хмуро отвечает Кузьма Филиппович. — Слышала: по со-во-куп-ности!

— А может, зря стращает?

— Этот — не зря. Если б вся загвоздка в докторе, я бы и не сомневался. Я бы тебя с ребятами к нему наладил. Разжалобить… А этот — нет, — Расторгуев качает головой. — Этот — кремень. С пустяка начал, с расписки. А до чего довел?

— Думаешь, из Обехаэс? — робко гадает Ксюша.

Кузьма Филиппович презрительно смотрит на жену.

— Из Обехаэс! — передразнивает он. — Разве в Обехаэс такие? Выше поднимай, Ксюша. Выше. До самого верху!

И Расторгуев вздымает к потолку жирный указательный палец.

Надя, взобравшись на неустойчивую стремянку, рылась на антресолях. Как и во всякой семье, на антресолях у Степняков годами скапливались отслужившие свой век вещи, с которыми почему-то все-таки было жаль расставаться. Здесь мирно сосуществовали последние военные Надины сапожки, маленькие, ловко сидевшие на ее стройных ногах, и кокетливая, но безнадежно вышедшая из моды бархатная шляпка, которую она носила еще в десятом классе школы. Здесь неизвестно зачем хранился первый, трехколесный, с обломанными педалями и оторванным звонком велосипед Петушка, и сюда Неонила Кузьминична упорно запихивала прохудившиеся эмалированные кастрюли, которые никому и никогда не могли понадобиться. Туго скатанные и перетянутые военным ремнем, лежали тут две серо-зеленые, с пятнами и разводами камуфляжа, трофейные плащ-палатки, а рядом покоился вытянутый и местами порванный дачный гамак, который, конечно, давно надо было выкинуть.

Дверцы антресолей выходили на кухню, и, роясь в старых, вызывавших легкую грусть вещах, Надя слушала воркотню Нилушки:

— Ну, чего, скажи на милость, ты там потеряла? Возишься, возишься, пыль столбом подняла, а я обед приготовлять должна. Попадет, оборони бог, какая-никакая бацилла ребенку в суп, кто тогда виноватый будет?

— Сейчас, сейчас, Нилушка, — рассеянно отвечала Надя, вороша комплекты журнала «Вестник хирургии», который Илья Васильевич регулярно выписывал из года в год и который она, Надя, несмотря на возражения мужа, упрямо отказывалась держать в нарядных застекленных полках, занимавших целую стену их комнаты.

Неонила Кузьминична с грохотом закрыла крышку кастрюли, в которой варился ароматный грибной суп.

— Да что хоть ты ищешь, скажи?

— Нашла! Нашла! — обрадованно воскликнула Надя, выгребая из-под засыпанных нафталином, подшитых толстым войлоком Нилушкиных валенок пакет, завернутый в пожелтевшую газету. — Держи, Нилушка!

— Всё? — хмуро спросила Неонила Кузьминична, обтирая пакет фартуком и кладя его прямо на пол.

— Еще минуточку… — Надя перелистывала попавшийся ей в руки номер журнала «Вестник хирургии».

— Батюшки-светы! — окончательно рассердилась Неонила Кузьминична. — Теперь, значит, как курица на шестке, читать приладилась? Мало у тебя книжек в комнате?

Надя засмеялась:

— В самом деле!

Она аккуратно, аккуратнее, чем когда-либо, засунула журнал на старое место, закрыла дверцы антресолей и легко спрыгнула со стремянки.

— Сорок лет скоро, а скачешь, как коза! — неодобрительно покосилась Нилушка.

— Так это же хорошо, если ноги держат… Захочу — смогу опять часами у операционного стола простаивать.

— Как же, пустили тебя к тому столу! — грубовато отозвалась Неонила Кузьминична. — Ты небось и названия болестей забыла, не то чтобы резать человека…

Надя молча понесла лестницу в переднюю и вернулась за пакетом. Он был старательно обвязан тонким шпагатом.

— Маечка твоя звонила, велела отзвонить, — вдруг вспомнила старуха.

— Когда же она звонила? — удивилась Надя. — Я сегодня из дому не выходила.

— Вчера звонила, как вы на похороны уехали. Я ей говорю: «Они в крематорию уехали», — а она: «В какую санаторию?» Балаболка пустая!

Надю поразило, что три дня назад «милый комиссар» Сергей Митрофанович этими же словами охарактеризовал Майю. Не удержалась, спросила:

— Почему балаболка пустая?

— Балаболка — она и есть балаболка.

Ответ был в духе Кузьминичны — она не затрудняла себя объяснениями.

Подняв пакет с пола, Надя пошла в комнату.

Там, усевшись на тахту, она попробовала, не разрезая, распутать веревку. Узел был крепкий, она обломала ноготь и рассердилась: вот к чему приводит ненужная сентиментальность!

Все-таки ей удалось справиться с веревкой без ножниц. Из пожелтевшей газеты на тахту посыпались старые, тоже пожелтевшие фотографии. С задумчивой улыбкой Надя принялась перебирать их. Вот эта сделана в селе Романцеве, недалеко от Бородина, когда она с назначением в кармане новенькой гимнастерки впервые ехала к месту расположения госпиталя. Их было три девушки, свежеиспеченные докторицы, как сказал кто-то в поезде, и, по забавному совпадению, все три Нади: Надя беленькая, Надя длинная и Надя кудрявая. Надя длинная — это была она, прошедшая всю войну. А Надя беленькая и Надя кудрявая погибли под Смоленском.