Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Дверь тихо скрипнула.

— Марлена Георгиевна, — позвала тетя Глаша, — половина девятого… По палатам пойдете?

Батюшки, с этими дурацкими воспоминаниями можно прозевать все на свете!

— Конечно, пойду, тетя Глаша. Почему спрашиваете?

— Да нет, — тетя Глаша отвела глаза, — я только посоветовать хочу: вы сегодня построже проверяйте. Вечер-то особенный, знаете.

— Ну и что же? Надеюсь, наши больные не собираются в рестораны? — Марлена под шуткой скрыла неопределенное беспокойство.

— Какие уж рестораны!.. — тетя Глаша вздохнула. — А все-таки народ разный, своей пользы не понимают, могут и учудить чего-нибудь…

— О чем вы, тетя Глаша? — нетерпеливо спросила Марлена. — Поужинали все? В столовой никого не осталось?

— В столовой уже и свет погасили, — тетя Глаша опять вздохнула.

— Ну и прекрасно. Ступайте. Я сейчас приду.

Она дала санитарке выйти, подошла к зеркалу, поправила шапочку и, с сожалением оглянувшись на молчаливый телефон, решительно направилась к двери.

В половине десятого Марлена возвратилась с обхода. Всюду полный порядок, даже ходячие больные сегодня улеглись вовремя и не докучали сестрам просьбами дать додумать один-единственный ход на шахматной доске и доиграть последнюю партию в домино. В каждой палате ей пожелали счастливого Нового года. Горнуш из Закарпатья, переведенный в общую палату на следующее утро после смерти Сушкевича (его убедили, что Сушкевича жена увезла за город, на воздух), с застенчивой улыбкой показал ей поздравительную телеграмму, которую он получил еще днем от товарищей с фабрики. В маленькой третьей палате для тяжелобольных пусто. Федосеева из восьмой палаты, та, которую сестра Груздева чуть не отравила нашатырем и которая сберегает компоты и кисели для дочки, сияя от удовольствия, раскрыла перед Марленой жестяную коробочку с монпансье.

— Возьмите, ну, пожалуйста, возьмите! Мне доченька к празднику принесла. — Она говорит громко и торжествующе оглядывает соседок: вот, мол, какая заботливая дочка!

Марлена пробует отказаться, но Федосеева волнуется и еще настойчивее просит:

— Вы уж не побрезгуйте дочкиным гостинцем, откушайте. — Она почти умоляюще протягивает коробку и, когда Марлена осторожно отколупывает один красненький леденец, доверительно сообщает: — Завтра-то дочке, может, и не успеть ко мне, они за городом в компании гуляют, так она сегодня принесла. Чтоб, значит, поздравить с наступающим…

Красненький леденец вдруг кажется Марлене горьким, как лекарство. Острая жалость подступает к горлу. Несчастная, слепая материнская любовь! Неужели и ее мать, мать Марлены, вот так же нищенски радуется какому-нибудь небрежному знаку внимания своей единственной дочери, какой-нибудь случайной улыбке, наспех сказанному ласковому словечку? Нет, нет, не может быть! Да и, кроме того, есть отчим, который всегда возле мамы, всегда готов разделить с нею… Ну хорошо, а если бы отчима не было?

— Вы замужем? — неожиданно для себя спрашивает Марлена Федосееву.

— Вдова, голубушка Марлена Георгиевна, вдова. Семнадцать лет вдовею. Дочке полтора годика было, как получила похоронную… — Она ласково смотрит на статную фигуру Марлены, на ее отливающие медью густые волосы, заботливо уложенные под белую шапочку, на гладкий высокий лоб. — Могла, конечно, опять выйти, тогда-то молодая совсем была, двадцать седьмой только пошел. Да побоялась, знаете: вдруг доченьку мою новый муж обидит?

«А моя мать не побоялась!» — сердито и поспешно думает Марлена, слушая журчащий по-домашнему говорок Федосеевой.

— Может, и зря, конечно, тревожилась. Это в старину больше отчимы да мачехи над неродными детьми измывались, — она произносит «неродными», делая ударение на «о».

— Зря, безусловно! — не вытерпев, вступает в разговор соседка справа, она уже давно порывается что-то сказать. — Всю свою жизнь дочке отдали, а она выскочит замуж — и поминай как звали. На старости лет одна-одинешенька останетесь. В лучшем случае — нянькой у внуков…

Дискуссия грозит разгореться не на шутку. С дальней кровати женщина лет сорока подает голос:

— Отчим не страшен, если он своих от неродных не отличает. Вот когда разницу в обращении делает, это очень на детях сказывается.

«А у моей мамы так и не было детей от отчима. Может быть, потому и не было, что боялась этой разницы?» — думает Марлена и вдруг смутно вспоминает, как давно, очень давно, когда ей самой было лет семь или восемь, несколько раз мать спрашивала: «Хочешь, купим тебе братишку? Совсем-совсем маленького? Или сестренку?» А она дулась, капризничала, топала ногами и кричала: «Не хочу, не хочу, он мои игрушки ломать будет!» И братишку не «купили». Марлена вдруг мысленно видит мать, очень бледную, вялую, в постели, и отчима, виновато-грустного, несчастного, на цыпочках проходящего по комнате с пузырем для льда. Неужели это было тогда же? Неужели из-за нее, из-за ее дурацких капризов, из страха, что маленький отнимет у Марлены какую-то частицу ее привилегий единственной дочери, или из боязни, что муж будет любить своего ребенка больше, чем неродную дочь — из-за всего этого мать сделала аборт? Сделала, хотя это строго преследовалось в ту пору, и значит, пошла на операцию не в больничных условиях? Рисковала всем — здоровьем, репутацией, отношениями с мужем! «А я в своем дочернем эгоизме только сейчас, сегодня, впервые призадумалась о ее жизни… Из-за случайного разговора…»

— Ну-ну, мои дорогие женщины, отложим эту беседу до завтра. Кстати, тут никаких общих законов нет, каждая мать решает эти вопросы, как ей подсказывает сердце!

— Золотые ваши слова, Марлена Георгиевна, — с чувством соглашается Федосеева. — По сердцу жить надо, как сердце велит…

Обход закончен. Разговор в восьмой палате — самое большое событие за вечер. Тетя Глаша неотступно провожает Марлену Георгиевну по всему коридору до ординаторской. Скучает, должно быть. Старушка словоохотлива, любит порассуждать о жизни, о нравах, обстоятельно высказать свое мнение о врачах, сестрах, больных. Но сегодня Марлене совсем не хочется выслушивать тетю Глашу. Каждую минуту может зазвонить телефон. А вдруг звонок уже был, пока она отсутствовала? Тогда тем более надо ждать второго.

— Можете идти, тетя Глаша, — деловито говорит Марлена санитарке. — Если что-нибудь понадобится, я вас позову.

Тетя Глаша молча шевелит губами и тихо прикрывает дверь. Обиделась? Но неужели надо тратить время на пустые разговоры, когда… когда можно наконец почитать интересную книгу!

Марлена опускает взгляд на раскрытый журнал. На чем она остановилась? Ах, вот:

«Равик снял трубку.

— Алло?»

Ну и везет ей, в самом деле! Обходились же Толстой и Достоевский без постоянных описаний телефонных разговоров? Пожалуй, надо было взять на сегодняшнюю ночь какой-нибудь старый-престарый спокойный роман, где действие развивается медленно и герои не произносят нетерпеливого «алло!», и звонки телефона не взрывают их благополучия.