Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Марлена с облегчением откладывает вечную ручку.

— Всё! Но подумать только — даже в женских палатах! Портвейн-то я у женщин обнаружила…

С неожиданным задором тетя Глаша спрашивает:

— Выходит, женщины — нелюдь?

Рыбаш стремительно поворачивается. На его физиономии откровенное удовольствие и нечто вроде сочувствия.

— А что, тетя Глаша, может, выпьете стаканчик портвейна в честь Нового года?

Но тетя Глаша, вздохнув, степенно отказывается:

— Никак невозможно, товарищ доктор. Случись, скажем, наклониться к больному, подушку поправить или что другое — непременно учует винный дух. И очень обидно ему покажется: сами, мол, празднуют, а нам не велят.

Рыбаш несколько секунд изучает добродушное лицо тети Глаши и вдруг, очень по-свойски, предлагает:

— Переходите ко мне в хирургию, а?

Марлена приглушенно ахает:

— Андрей Захарович, да что это такое?!

Впрочем, она напрасно возмущается. С достоинством поклонившись, тетя Глаша спокойно отвечает:

— Спасибо на добром слове, товарищ доктор, но только мы с Юлией Даниловной неразлучные. Меня и главный врач насчет хирургии просил, можете у него справиться. Но я, извините, этих фиглей-миглей не признаю. Пришла с Юлией Даниловной — с нею и работать буду.

Она снова наклоняет голову и искоса, вопросительно смотрит на Ступину. Та растроганно кивает:

— Благодарю вас, тетя Глаша.

— Не на чем, Марлена Георгиевна. Можно идти?

— Если хотите… пожалуйста…

Тетя Глаша оправляет косынку и неторопливо закрывает за собой дверь.

Рыбаш и Ступина остаются вдвоем. Оба молчат.

На часах половина двенадцатого.

В комнате очень тихо.

— Вам надо к себе? — тихо спрашивает Марлена.

— Понадоблюсь — позвонят.

Опять молчание.

Не поднимая глаз, Марлена сидит за своим письменным столом, отгороженная батареей бутылок.

Хорошо бы встать, убрать эти дурацкие бутылки, сказать что-нибудь смешное и незначительное. Но почему-то трудно шевельнуть рукой. Трудно и даже страшно.

Тишина как будто усиливается, становится плотной, весомой. И взгляд Рыбаша тоже: Марлена физически ощущает этот взгляд на своем лице, на шее, на лбу, на плечах — на всем теле. Сколько времени можно так молчать? Чего она боится? Ведь она хотела, чтоб он пришел. Мало сказать хотела — ждала. Ждала томительно и нетерпеливо. Ну вот, он здесь. Неужели он пришел только для того, чтобы раскопать эту водку и избавить ее от служебных неприятностей? Или он настолько любит свою профессию, своих больных, вообще всех больных, что во имя этой любви, во имя призвания решил пожертвовать новогодним праздником?

Чепуха, глупости! Сашке могла бы взбрести такая фантазия — дежурить под Новый год, чтоб быть уверенным: ни один язвенник, ни один гипертоник или печеночник в его больнице не сделает запретного глотка. Но Сашку… как про него говорила Танечка? Сашку постоянно заносит! Он всегда перебарщивает, он прирожденный донкихот. А Рыбаш… Нинель, пожалуй, права: Рыбаш земнее. Рыбаш очень земной, твердо знает, чего хочет. Чего же он хочет от нее?

— …Я хочу, Марлена, чтобы сегодня мы решили все! — внезапно долетает до нее голос Рыбаша, и она вдруг понимает, что это уже не первые слова, которые он говорит ей. А какие были первые?! Какие?!

Она только приподнимается, а он уже, оказывается, стоит рядом и крепко сжимает ее руки повыше локтей.

— Пустите! — машинально говорит она.

Но он не обращает ни малейшего внимания на ее слова. Теперь, кажется, ничего не слышит он. Какие у него глаза, боже мой, какие глаза, если глядеть в них так близко… Очень кружится голова, ожидание становится невыносимым. Ну, целуй же, целуй скорей, больше нельзя вытерпеть ни этого напряжения, ни этого чувства обреченности. Ну?..

— Никаких времянок, понимаешь? — сдавленно говорит он, оторвавшись от ее губ. — Сразу быть вместе. Немедленно. Завтра.

Он целует и целует ее, слабую, податливую, очень счастливую. Завтра? Хорошо, пусть завтра. Она не может ответить. У нее пересохло горло, пропал голос.

Он опять и опять целует ее в губы, в глаза, которые она закрывает, в ее высокий, гладкий лоб, в ямку на шее.

Телефон.

Она не сразу понимает, что произошло. Телефон трезвонит, надрываясь от ярости.

— Возьми трубку, — тихо, отстраняясь, говорит Рыбаш.

Конечно, это вызывают его. Что-нибудь случилось. Не могло не случиться. Все было слишком хорошо.

— Алло?

— Леночка, ты? Без одной минуты двенадцать. Мне хотелось п-первым п-поздравить тебя…

Наумчик! Надо же, чтоб он позвонил именно сейчас! Поздравить? Да, поздравить ее можно.

— С новым счастьем, Наумчик! — ликующе говорит Марлена. — С Новым годом, с новым счастьем! Спасибо тебе, милый…

— Леночка, дорогая, у т-тебя сегодня удивительный голос… Леночка, м-можно я поднимусь к тебе хоть на пять минут?!

— Нет, нет, — пугается Лена и сияющими глазами смотрит на Рыбаша, — никак нельзя, меня ждут…

Она слышит недоумевающий, чуть встревоженный вопрос:

— К-кто ждет? К-кто м-может…

Лена хохочет:

— Ты чудак, Наумчик. Я конфисковала у моих больных контрабанду…

— К-какую контрабанду?

— Вообрази — водку! Много водки. И даже портвейн у женщин. Должна же я… утешить их? Будь здоров, Наумчик! Спасибо!

Она не дает ему ответить и вешает трубку.

— Бедняга! — снисходительно говорит Рыбаш и подмигивает телефону. — Хотел прийти?

Он вынимает из кармана смятую пачку «Беломора», закуривает и тут же бросает папиросу.

Звонок Наумчика немного ослабил напряжение. Рыбаш берет Марлену за руку и ведет к дивану.

— Нет, нет! — пугается она.

— Глупенькая! — очень мягко, очень дружески говорит Рыбаш. — Ничего не будет. Я же сказал — никаких времянок. Просто мне хочется посидеть с тобой рядом…

— Но если войдут?

— Никто не войдет! — он садится первый и с силой тянет ее руку. — Никаких времянок! — упрямо повторяет он полюбившееся слово. — Я просто задумал, что в новогоднюю ночь мы все решим. И с завтрашнего дня — с первого дня Нового года — будем вместе. Поняла?

— Поняла… — слабо говорит Марлена. — Но это невозможно. Во-первых, мои домашние… нельзя же так, без предупреждения.

— Можно! Твои мать и отчим не слепые.

— Ты думаешь, они догадываются?

Он опять хохочет, потом запрокидывает ее голову.

— Погоди, — вырвавшись и торопливо поправляя соскользнувшую шапочку, просит Марлена, — ты можешь погодить одну минутку? Допустим, мои знают. А твои?

— Мне тридцать пять лет.

— Я могу им не понравиться…

— Ты?!

Ох, каким ёмким бывает одно коротенькое словечко! Ты — местоимение второго лица единственного числа… кажется, так учили в школьной грамматике? Второе лицо — кто? Он? Я? Господи, какие глупости могут лезть в голову… А он все что-то говорит, наверно важное…