Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— …ты выросла в московской интеллигентной семье, а я родом из Черкасс, — говорит Рыбаш и снова закуривает. — Тогда это был маленький городишко, ты и вообразить не можешь какой. Ни фабрик, ни заводов, конечно. Железная дорога в семи километрах, потому что в свое время черкасское купечество не дало взятки господам путейцам… В общем, центром Черкасс был базар. И отец мой был на этом базаре видной фигурой — он сапожничал.

— Он что? — не поняв, переспрашивает Марлена.

У Рыбаша злое, ожесточенное лицо. Он выпускает целое облако дыма.

— Сапожничал. Был холодным сапожником. Тебя устраивает такой свекор?

— Андрей!

— Погоди, — он отстраняет ее ласковые руки. — Отец прибивал набойки и косячки и ставил заплаты, а когда случалось поставить подметки, в нашей семье был праздник. В такой день мать варила мясной борщ на всю ораву. А нас было пять сорванцов. Понимаешь?

— Андрюша! — замирая от нежности, говорит она.

— Погоди, — сухо повторяет он, — это еще не все. Отец был калекой. Он вернулся с первой мировой войны без обеих ног. Соседки завидовали матери: их мужья вовсе не вернулись. Протезов тогда не существовало. То есть они были, но для богатых. Мой старший брат учился плотницкому ремеслу. Он сделал отцу деревяшки. Но отец не мог ими пользоваться — ампутация была неудачна, его мучили дикие боли. Тогда брат сделал тележку. Знаешь, такие тележки на роликах… Отец передвигался на тележке и просил милостыню. И все, что ему подавали, пропивал. Нищий, пропойца, поняла? Тебя устраивает такой свекор?

Марлена плачет, уткнувшись лицом в валик дивана, как в тот вечер, когда в третьей палате умирал Сушкевич.

— Погоди, — в третий раз говорит Рыбаш. — Я не знаю, кто и как образумил отца, но он бросил пить и стал сапожничать. Все это было до моего рождения. Я — последыш, как выражаются в народе. Матери было уже тридцать пять лет, когда я родился.

— Она жива? — сквозь слезы спрашивает Марлена.

— Жива. И отец тоже. А братья убиты — все четверо. Они были рабочие на элеваторе. Их призвали в первый день войны. А до этого все четверо вместе с отцом тянули меня. Я перешел в девятый класс, когда они ушли воевать. Они надеялись, что я стану врачом, что в семье будет свой врач…

Марлена выпрямляется.

— Довольно, Андрей, — тихо, настойчиво говорит она. — В семье будет два врача — ты и я. И я постараюсь заслужить любовь твоих родителей.

Рыбаш пристально, тяжело смотрит в глаза Марлены, а ей кажется, что он хочет проникнуть в такую глубину ее чувств и мыслей, которые неизвестны ей самой. Но она храбро выдерживает этот взгляд. И с удивлением видит, как смягчается, добреет, наливается радостью лицо Рыбаша.

Потом он протягивает руку и осторожно, еле прикасаясь, стирает ладонью след слезинки с ее щеки и гладит, гладит щеку, лоб, нежно проводит средним пальцем по круглому изгибу бровей, заправляет под шапочку выбившийся волос. Какими разными, оказывается, бывают одни и те же руки! То твердыми, уверенными, требовательными, дерзкими, то легкими, почти невесомыми, щемяще добрыми. Сколько открытий делает в эту новогоднюю ночь Марлена! И сколько еще нужно сказать друг другу! Вот и пришла любовь со всеми ее радостями, бедами, с болью ссор, со счастьем примирений, с невыносимой потребностью рассказывать и слушать, раскрываться и раскрывать.

— Я извел тебя? — покаянно спрашивает Рыбаш.

— Нет, — искренне отвечает Марлена, — я плакала оттого, что тебе было плохо.

— Мне еще много раз будет плохо, — честно предрекает он. — Ты должна сразу усвоить: я упрямый, нетерпеливый и не умею ладить с людьми.

— А с больными?

— С больными умею. Я умею ладить со всеми, кого люблю. Я буду ладить с тобой.

Марлена смеется:

— Отлично! Наконец-то ты сказал, что любишь меня!

— Я говорю это каждую секунду.

— Давно?

— Очень. С тех пор, как вошел в лифт.

Потом они снова целуются и снова разговаривают, и каждое невзначай оброненное словечко полно для них огромного смысла.

Опять телефон. И опять Марлена поднимает трубку, внутренне холодея от страха перед тем неведомым, что может разрушить пришедшее счастье. Неужели теперь всегда будет так сжиматься ее сердце от каждого нежданного звонка?

Но телефон сегодня добр. Просто Лознякова решила поздравить Марлену Георгиевну с Новым годом. Заодно она интересуется тем, как идет дежурство.

— Никаких происшествий, надеюсь?

— Происшествий?.. — Марлене очень хочется ответить, что происшествий нет, зато события грандиозные, но тут взгляд ее падает на бутылки, все еще украшающие письменный стол. — Были происшествия, Юлия Даниловна! Наши язвенники и печеночники, вообразите, задумали встретить Новый год и запаслись изрядным количеством спирто-водочных изделий.

— И успели выпить? — тревожно спрашивает Лознякова.

— Нет, нет, — торопится успокоить Марлена, — всё отобрано в закупоренном виде и еще… в прошлом году.

— Браво! А как вы обнаружили?

— Как? — Марлена растерянно косится на Рыбаша. — Мне… помог Андрей Захарович. И тетя Глаша.

— И тетя Глаша? — чуть-чуть насмешливо говорит Лознякова. — Теперь вы убедились, что новогодние дежурства бывают очень интересными? Передайте мои поздравления доктору Рыбашу.

Отбой.

— Что она сказала?

— Велела передать тебе поздравления.

— Больше ничего?

Марлена чуточку розовеет, но добросовестно повторяет:

— Она сказала, что новогодние дежурства бывают очень интересными.

— Правильно!

Он хочет обнять Марлену, но вся Москва, очевидно, сговорилась мешать им. Телефон звонит снова.

Теперь это Нинель Журбалиева. Требовательно-озорным тоном она допытывается:

— Ты все еще утешаешь, Ленка?

— Как это — утешаю?

Перекрикивая веселый гомон и музыку, доносящиеся в трубку, Нинель объясняет:

— Звонил Наумчик, поздравлял и жаловался, что тоскует в одиночестве. Говорит: «Ленка кого-то там утешает, а в хирургии никто не отзывается…» Я тебе помешала утешать?

— Нинель!!

Хохот. Шум. Кто-то кричит: «Постой, я ей скажу…» Опять хохот. И голос Нинель:

— Поздравь от меня Рыбаша.

Все смолкает. Марлена медленно опускает трубку.

— Андрей, лучше пойди в свое отделение, — неуверенно говорит она. — Завтра вся больница будет сплетничать.

Рыбаш беззаботно отмахивается:

— Не успеют! Завтра на просмотре мы сами объявим.

— На каком просмотре?! Что объявим?!

— Ах, да, я забыл. Завтра мы с тобой идем на просмотр в Дом кино… — Он вытаскивает из внутреннего кармана приглашение, надписанное крупным почерком Лозняковой. — Видишь, на два лица… Доктору Рыбашу с женой!

— Ты ненормальный! Кому мы там будем объявлять?

— Всем. Там будут Степняк, Мезенцев, Львовский, Наумчик, Лознякова, наша операционная сестра Гурьева… В общем вполне достаточно людей из больницы. И после просмотра мы пригласим их на свадебный ужин. В Доме кино очень приличный ресторан.