Лев Лондон - Строители

Аксиомы рядом не было, она стояла сзади, по-девичьи прижав руки к груди; глаза у нее были круглые, огромные.

Петр Иванович сиял руку Алешки с плеча.

— Зайдешь ко мне в обеденный, — медленно растягивая слова, чтобы не чувствовалась в голосе дрожь, сказал он. Нужно было что-то сказать и Аксиоме, потом он сообразил, что было бы неплохо спросить ее, что на такие случаи рекомендовал в своих лекциях Олег Лазаревич, но в тот момент он не нашелся и, держась за перила, медленно начал спускаться вниз.

Он не стал обходить площадки, как делал обычно, пришел в прорабскую и долго неподвижно сидел за столом, рассматривая свои загорелые жилистые руки. Заходили бригадиры, всем надо было что то срочное, но, глядя на его осунувшееся лицо, вытянутые вздрагивающие руки на столе, тихо уходили.

В обеденный перерыв, когда зашел Алешка, Самотаскин показал ему деталь стыка и сухо, как будто ничего не случилось, сказал:

— Вот смотрите, проклейка рубероида производится после того, как установлена панель, так что смотреть было у вас нечего.

— Вижу, Петр Ива, — виновато ответил Алешка.

— Можете идти. — Петр Иванович тогда больше ничего Алешке не сказал. Единственное, что он себе позволил, это перейти с Алешкой на «вы».

Самотаскин тогда долго сидел. Ему вдруг вспомнился случай с монтажником Веткиным. Во время монтажа кабина лифта вдруг пошла вверх. Стоя на кабине, Веткин видел, как к нему приближается перекрытие, вот-вот он будет раздавлен. Кабину успели остановить. Веткин был мужественный человек, он не кричал, когда кабина двигалась вверх, но потом, в прорабской, он долго лежал на скамейке бледный, без кровинки в лице. На следующий день Веткин не вышел на работу и больше уже на монтаже не работал. Может, и ему уйти с прорабской работы?

…Часы показывали полшестого. Рассвело. Самотаскин поднялся, нашел сигареты, закурил, чего никогда утром не делал. Поколебавшись, снова лег.

На следующий день Самотаскин вышел на работу, как обычно, в семь часов сорок минут. Аксиома снова опоздала, но прораб замечаний ей не сделал и вообще постарался с ней не встречаться. Участь ее была решена. Он твердо решил, что Аксиома у него работать не будет. Вечером он поехал к Воротникову, всем известному Ивану Степановичу Воротникову, начальнику строительного управления.

Воротников, высокий, костлявый мужчина, уже под пятьдесят, встретил его приветливо, но с усмешечкой:

— А, Петр Иванович, садись. Ну-ка расскажи, как ты там с Алешкой соревновался в лихачестве. А?

Самотаскин игривого тона начальника не принял.

— Настоящим прошу, — сухо сказал он, — немедленно отозвать с моего участка мастера Кругликову.

— Не могу, милейший Петр Иванович. Не могу. Указание свыше — направить именно к тебе, старшему прорабу Самотаскину. Оттуда! — Он поднял указательный палец в направлении потолка.

— Ну что ж, товарищ Воротников! — Самотаскин вынул из кармана листок бумаги, несколько помятый после давки в автобусе, и положил перед начальником. — Вот мое заявление. Прошу освободить от работы.

Воротников даже обрадовался такому ходу событий. Весь день у него прошел необычно мирно. Воротникову не привелось ни поругаться, ни даже покричать на кого-нибудь. Неизрасходованная энергия искала выхода.

…Воротников все кричал. Если отбросить выразительные словечки, принятые в быту строителей, которые не очень ладно укладываются на бумагу, то смысл его гневной тирады был предельно прост: Воротников и Петр Иванович дружат почти двадцать лет и из-за такой вот девчонки — последнее было определено более колоритно — дружба ломается? Да что дружба! А сама работа, а коллектив — это что, так себе, ерунда?

— Двадцать лет или я вру?! — кричал он.

— Двадцать, — подтвердил Самотаскин.

Откричавшись и почувствовав долгожданное облегчение, Воротников умолк. Деловито спросил:

— Это ты почему такой важный документ сложил вчетверо?

— Какая разница? — сухо ответил Петр Иванович, резонно считая, что после скандала, который учинил Воротников, все преимущества сейчас за ним: шум всегда поднимает слабая сторона.

— А разница в том, — тихо и приветливо ответил Воротников, — что рвать я люблю гладкие листы бумаги. — Начальник сначала разгладил заявление, потом медленно разорвал его на полоски по длинной стороне листа и, сложив их в стопочку, порвал поперек на мелкие куски. — Вот так, видишь?!

— Вижу, но все это ни к чему, товарищ Воротников. — Следует сказать, что Самотаскин тонко знал, как и в каких случаях следует называть начальство. — Такое же заявление я только что сдал секретарю. Вот копия с ее распиской.

— А ну-ка давай копию, я посмотрю.

Но Самотаскин копию не отдал.

— Так вот, товарищ Воротников, через две недели я на работу не выхожу. — Петр Иванович поднялся и пошел к двери.

— Петр! — окликнул его начальник. — Подожди.

— Вы забираете Акси… Кругликову?

— Понимаешь, не могу… просил Олег Лазаревич.

Петр Иванович вышел, плотно закрыв за собой двери.

Этот Олег Лазаревич преследовал его.

Каждый день после той встречи, заканчивая по телефону деловой разговор, Воротников спрашивал:

— Так ты, Петр Иванович, забираешь заявление?

— Нет, — говорил Самотаскин и клал трубку.

На четырнадцатый день Воротников вызвал к себе Аксиому.

— Вот что, милая, — строго сказал он. — Петр Иванович подал заявление. Завтра кончается срок. Я из-за вас не собираюсь терять своего лучшего прораба. Придумайте что-нибудь.

Аксиома нежно посмотрела на Воротникова. Тот вздохнул:

— Не поможет! Петр Иванович — скала.

— Что же я должна делать, Иван Степанович? — ласково спросила Аксиома. Она встала и выглянула в окошко.

Воротников перевел дыхание.

— Садитесь на стул, — строго сказал он. — И не вставайте, пока мы не закончим разговор. А то у меня мысли путаются. Вот что…

Секретарь с удивлением прислушалась, ей показалось, что в кабинете раздался смех. Да-да, конечно, — хриплые раскаты смеха начальника и серебряный колокольчик посетительницы.

В двенадцать часов того же дня Петр Иванович сидел за очередной сводкой о монтаже. На этот раз было смонтировано больше, чем нужно, и он решал задачу: сколько смонтированных деталей не показывать, спрятать на всякий, случай. Сверх графика было смонтировано всего десять деталей. Спрятать все десять Самотаскин не решался — монтаж точно по графику всегда вызывал подозрение начальства. Спрятать половину? Овчинка выделки не стоила. Напротив него стоял коммутатор для передачи сводок, на нем горел красный глазок, что означало: сводка опаздывает. Глазок сердито замигал. Петр Иванович покосился на него и кашлянул.

Наверное, проще всего было показать действительное число, но об этом Самотаскин и не помышлял. Весь этот мир так называемой новой техники, АСУС, графиков был неприятен ему. Все было усложнено. Для электронно-вычислительных машин почти непрерывно требовались свежие сведения, без них ЭВМ были только грудой металлических деталей, перевитых в большом количестве проводами. Вычислительные машины, как каких-то прожорливых чудищ, нужно было непрерывно кормить.