Лев Лондон - Строители

Сколько сейчас?.. Восемь. Тогда в трест, скоро приедет Костромин.

Костромин сидел за столом управляющего. Он был, как всегда, гладко выбрит и аккуратно одет, но щеки его ввалились. Странная торопливость появилась в его движениях, а когда звонил телефон, он вздрагивал.

— Здравствуйте, Владислав Ипполитович! Я хотел вам сказать…

— Извините, — перебил он меня, — сначала о людях. Придется еще добавлять… Трошкин, представитель главка, мне жить не дает. Откуда взять, Виктор Константинович? Посоветуйте. — Костромин умоляюще посмотрел на меня.

— Я хотел вам сказать, Владислав Ипполитович, что я решил эти четыре дома взять на себя.

— Как «взять на себя»?

— Очень просто. Ведь производство за главным инженером. Вот я и решил…

— А отвечать кто будет?

— Я.

Он быстро выпрямился:

— Вы нашли способ, как сдать их в оставшиеся три недели? Нашли? Да?

— Нет, их закончить за три недели невозможно.

— Я тоже понял, — он снова ссутулился. — Какой же вам смысл?

— Мы угробим трест, Владислав Ипполитович.

Зазвонил телефон. Костромин вздрогнул, положил руку на трубку, но быстро отнял ее.

— Я вас прошу… это, наверное, Трошкин. Ответьте ему!

Я снял трубку:

— Слушаю.

— Это кто? — раздался в трубке энергичный голос Трошкина. — А, это ты, Виктор Константинович! Как живешь?

— Хорошо.

— Слушай, куда пропал Костромин? Тут людей не хватает, он обещал…

— Мы как раз этот вопрос обсуждаем, Семион Макарович.

— А, хорошо, молодцы!

Он повесил трубку.

Пока я разговаривал, Костромин смотрел на чистый листок бумаги, лежавший перед ним.

— Так договорились? — спросил я.

Он помолчал, затем отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Как нет?!

Все рушилось: мое решение, обещание, которое я дал вчера бригадирам. Я пытался ему доказать, но Костромин, глядя на стол, повторил:

— Нет.

— Но почему?

— Это значит расписаться в собственном бессилии, — устало сказал он. — Самому расписаться… Будет и вам шестьдесят, тогда вы поймете. А может быть, раньше.

Я ушел. Вызвал Васильева и долго, в повышенном тоне; выговаривал ему, что заставил меня пойти к Костромину.

— Позвольте, — улыбнулся Васильев, — я, кажется, ничего не говорил, и разве можно кричать на секретаря парторганизации?

— Прямо вы не говорили, но намекали, смотрели с укором, — мол, когда же я займусь этими чертовыми «кораблями»? И бригадиров вчера прислали. Да, да, не качайте головой! Теперь, когда я решил…

— Бригадиров я не посылал, Виктор Константинович. Но это хорошо, что вы сами решили взяться за эти четыре дома, — сказал уже серьезно Васильев. — Иначе такое же решение приняло бы сегодня вечером бюро.

— Бюро?

— Да… Кроме вас и Костромина есть еще коллектив, парторганизация, которая обязана указать коммунистам, когда они ошибаются… Сейчас договорюсь с ним.

Минут через пятнадцать Васильев снова зашел ко мне, вид у него был смущенный.

— Понимаете, Костромин требует решения бюро. И протокол оформить. Хитрый черт, после этого с него снимется вся ответственность за кашу, которую он сам заварил. Что делать?

Я рассмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Да так… Психолог он, как говорит Владик! Я думаю, что надо так и поступить.

— Но ведь тогда ответственность ляжет на вас!

— И на вас, — в тон ему ответил я. — Ничего, переживем. — Я поднялся. — Поедем.

Все было правильно. Но, честное слово, если б я тогда знал, сколько неприятностей доставит мне это, — я вряд ли решился бы.

Мы медленно пробирались в потоке машин, кланяясь каждый раз светофору, пока не выехали на Ленинградский проспект.

Все молчали. Я пробовал представить себе, о чем могут думать мои спутники. Это было нетрудно.

Костромин, наверное, думает, как неожиданно выбрался он из совершенно безвыходного положения. Смешно, право! У этих современных молодых людей нет никакой выдержки. Еще несколько дней — и он сам пришел бы и сдался «на милость победителя», признал бы свою неправоту. А вон как получилось, еще и упрашивали его! Теперь он последний раз едет на эту стройку, в кармане у него лежит решение партбюро… Нет, все-таки главное в деловой жизни — это выдержка.

Шофер Жора, который уже лет десять обслуживает трест и знает всех как облупленных, — в мыслях у него, конечно, футбол. Хотя возможен и второй вариант: «Крутите, крутите, друзья, — может быть, думает он, — вот приедет настоящий хозяин — управляющий, он вам всем всыпет перцу».

Васильев сидит на заднем сиденье возле меня, сосредоточенно смотрит в окошко. Трудно быть секретарем партийной организации! Теперь каждый раз в твою бухгалтерскую комнату, где раньше было так тихо, где стройка напоминала о себе только бумагами, отчетами, квитанциями, которые можно подшить, подколоть и они послушно лягут на место, — теперь постоянно врываются события, происшествия, в которых ты, партийный секретарь, должен обязательно разобраться, из инспектора, каким по сути является главный бухгалтер, ты превратился в ответчика за дела всего треста. А права у тебя какие? Только всех уговаривай…

— Вы знаете, какой в старину был герб Москвы? — вдруг спросил Васильев, начисто отметая мои догадки о его мыслях. — А сейчас… какой бы сейчас вы предложили? Какая главная эмблема герба?

— Кран! — ответил Жора. — Я вот сейчас еду и все думаю: сколько их в Москве!

— Согласен, — сказал я.

— Башенный кран, — уточнил Костромин.

— Смотри ты, какое согласие! — усмехнулся Васильев. — Вот бы всегда так… А основа какая? Поле?

— Небо и звезда, — Костромин повернул к нам лицо. — Смысл такой: стройка и дерзновение.

— Не согласен, — Жора непосредственно имел дело с механизмами и мыслил более реально. — Кран должен стоять на земле.

— Итак, предлагается такая эмблема Москвы, — подытожил Васильев. — Башенный кран, стоящий на земле; вдали небо со звездой. Принимается?

Никто не возражал.

— А почему я вдруг об этом спросил? — снова обратился к нам Васильев.

— Стройка кругом… краны, — Жора показал направо, налево. — Москва сейчас — «крановая» и долго такой будет.

Машина вильнула и подъехала к нашим домам.

Знаете ли вы, что такое аврал или штурмовщина на стройке? Знаете?

Я поверю только, если вы строитель. Потому что нигде аврал не принимает таких мерзких, я бы сказал, унизительных для людей форм, как на строительстве.

На четырех корпусах был аврал. Это значило, во-первых, что начальство совсем потеряло голову, забыло все, чему его учили, чему оно само учит других, поснимало с большинства строек бригады и кинуло их на авральные корпуса, будто на этих корпусах заканчивается вся деятельность строителей, а дальше конец света; это значило, во-вторых, что сместились и перемешались все служебные функции: начальники и главные инженеры строительных управлений превратились в прорабов, а прорабы, усмехаясь, стали в сторонке и прятались от многочисленного начальства; это значило, наконец, что монтажные бригады, привыкшие работать по минутам, сейчас без смысла и логики распиханы по помещениям, мешают друг другу, спорят, ругаются, тащат на носилках грузы — и в конце концов примиряются со всем этим бедламом. Но в глубине души они оскорблены, ибо ничто так не унижает рабочего человека, как неорганизованность. И вред от аврала не только в том, что все остальные стройки законсервированы, что план летит вверх тормашками, что нарушена технология, главный вред — моральный. Долго еще после аврала коллектив болеет, не может вернуться к нормальной жизни.