Константин Губаревич - Анютина дорога

И когда все было кончено, коммунаровцы выстроились на открытой веранде. В благодарность за помощь в беде дети запели столпившимся у веранды людям песню «Смело мы в бой пойдем». Коммунаровцы давали понять, что их дух не сломлен, праздник остался праздником, и ничто не помешало ему закончиться по-праздничному...

Анютка и Тишка, как самые маленькие, стояли впереди всех. Песни они не знали, но не хотели отставать и тянули невпопад. И никто не увидел, как к толпе незаметно подошла Лукерья, а за ней — Ганна.

— Вот она...— показала Лукерья на Анютку.

Но Ганна заметила дочь еще раньше. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не броситься к дочке и не закричать от радости...

Лукерья видела ее состояние... Пробравшись сторонкой к дому, она незаметно сняла Анютку с веранды и понесла на руках. Девочка не поняла сначала, в чем дело, пока не очутилась перед матерью, улыбающейся сквозь слезы...

И когда Анютка опомнилась от неожиданной радости, когда прошло первое волнение, она спросила наконец:

— Ты объявление прочитала?

— Потом прочитала. А до этого мне рассказали про газету...

— Мама, у меня братик есть...— похвалилась Анютка.

— Какой братик?— не поняла Ганна,

— Он маленький-маленький, все его били, а я заступилась, сказала, что он мой братик...

— А где же его мама?

— Он говорит, что не знает свою маму, а я ему сказала, что у нас одна мама и она скоро придет...

— Где же он?

— Я тебе сейчас покажу его!—Анютка сорвалась с материнских рук и нырнула в толпу» Через минуту она вела Тишку.

— Наша мама приехала...— с нескрываемой радостью сообщила девочка Тишке.— Вон она, смотри...— показала на мать.

Тишка остановился, стал всматриваться...

— Тиша?— удивилась мать, протягивая к нему руки. Тишка уже на руках у нее. Рассматривает ее лицо, глаза. Начинает улыбаться. Вспомнил, кто ему когда-то сунул в ручку сухарик... Наверное, признал ее матерью... Она такая ласковая…

...И снова длинный эшелон теплушек. На открытой платформе сидит Ганна с Анюткой и Тишкой... Народу в теплушках, на крыше, на платформах видимо-невидимо. Эшелон проходит знакомое место, где была бандитская засада. Анютка настороженно смотрит по сторонам.

— Мам, а еще не будут стрелять в нас?

— Нет, нет. Теперь можешь быть спокойна.

Эшелон уходит все дальше и дальше.

Тихая деревенская улица.

Тихая, потому что люди опасаются без особой надобности показываться на ней. Вдруг встретишься с пьяным полицаем Барабулей, и тот придерется. Или проезжий немецкий мотоциклист потребует при встрече принести ему молока либо сала...

Самые смелые на улице — дети.

Вот и сейчас несколько ребятишек мчатся наперегонки к небольшой деревенской площади...

А там уже собралась стайка дружков. Они расселись полукругом перед хлопчиком лет тринадцати. Он старательно выводит на своей скрипочке мелодию знакомой в те годы песенки из кинофильма «Путевка в жизнь» — «Позабыт, позаброшен...».

Ребята зачарованно слушают, не сводя с маленького музыканта глаз.

У ног скрипача разостлана заплечная торбочка с веревочными постромками. На ней: парочка огурцов, несколько картофелин, яйца, ломоть хлеба — скромная плата...

Мальчик кончил играть, вытирает взмокший лоб. А ребятам интересно узнать, кто он, откуда?

Видимо, уже не первый раз скрипач отвечал на подобные вопросы за время своих скитаний, и слушатели узнали, что зовут его Васильком, отца его перед самой войной забрали на военные сборы, мать поехала к нему в часть навестить, война застала ее там, и она не вернулась. Город, где жил Василек, начали бомбить, все из него бежали кто куда — и Василек следом. Только захватил с собой свою любимую скрипочку. Играть на ней научил его отец-музыкант.

И вот теперь ходит по селам, играет. А за это его кормят, иногда и на дорогу дают...

Василек начал было собираться, но ребята упросили сыграть еще что-нибудь.

На прощание он заиграл тоже знакомую перед войной мелодию песни «Любимый город».

Дети и на этот раз заслушались, не заметили, как подошёл и остановился за их спинами полицай Барабуля.

— Тебе кто разрешил пиликать?

Василек перестал играть, а ребята испуганно подались подальше от полицая.

— Брысь отселева, чтоб и духу твоего тут не было!..

— Дяденька...— кто-то из хлопчиков подал несмелый голос.

— Молчать!.. Советские песенки нравятся, да?! Ух вы, чертовы выродки!..

Полицай расшвырял ногой огурцы, хлеб, яблоки, поддел носком сапога старенький, обшарпанный футляр скрипки... Ребята торопливо подобрали все, схватили Василька за руку, убежали с ним в переулок.

Там они некоторое время отсиделись, после проводили Василька к мостку через небольшую речку, за которой видны были дорога, луг, лес...

Перед тем как расстаться с Васильком, долго о чем-то шептались, опасливо оглядываясь на деревушку...

...Один из провожавших Василька поднялся по ступенькам крыльца, постучал в дверь... Появился полицай.

— Чего тебе?

— Дяденька... Там он снова играет…

— Чего?

— Ой, аж «Интернационал»!..

Полицай скрылся за дверью,— там он прихватил винтовку,— и снова очутился на крыльце.

— Где?

— На речке... Где кладки...

Полицай рванулся с крыльца, вскинув ремень винтовки на плечо. Помчался в сторону реки.

Мальчишка не очень спешил за ним. Держался на расстоянии. А не доходя до речки, совсем приотстал.

Даже спрятался за угол хаты.

Василек действительно играл «Интернационал», стоя на противоположном берегу реки. И странно: завидев бегущего полицая, он даже не шелохнулся. Как играл, так и играет. Вроде бы ему не страшно, что бежит разъяренный Барабуля... Он уже совсем близко…

Вот ступил на кладки...

Но на самой середине реки кладки неожиданно провалились под ним, и полицай по шею очутился в воде...

Прибрежные кусты вдруг зашевелились, из них во все стороны разбежались ребятишки. Это они устроили полицаю купание... В отместку за Василька...