Вера Дорофеева - Истории без любви

Так было и с последним, десятым блокнотом, когда подошли к тому неизбежному порогу, за которым все уже действительно стало ясно, четко и по-настоящему реально. Но между этими двумя блокнотами, насыщенными схемами, записями и формулами, лежали месяцы поиска, проб, ошибок, разочарований — одним словом, все то, что принято называть рабочими буднями.

Когда оказался заполненным десятый блокнот, Владимир уже не был тем порывистым юношей, для которого космос окутан восторженной дымкой романтики. Он просто увидел, сколь трудна и объемна всего лишь одна конкретная проблема из тысяч, которые переплелись на этом пути человечества. Понял он и другое: масштабность задач должна быть доступна не только самому исследователю, но и всем, кто работает вместе с ним. Пожалуй, ни один прибор до этого не изготовлялся так быстро на Опытном заводе, как установка «Вулкан». Стоило лишь сказать рабочим, почему необходима такая срочность, как любой слесарь или токарь откладывал в сторону денежную работу.

Когда первый вариант установки был создан, Владимир испытал немалое разочарование. К тому времени направление по сварке в космосе получило в институте права гражданства. Организовалась целая отраслевая группа, которая должна была провести комплекс испытаний на борту летающей лаборатории в невесомости. Дело шло к лаврам, и деятели из этой группы оттерли разработчиков. А Шелягин так мечтал сам полетать в невесомости!

И вдруг телеграмма из Москвы: «Срочно командируйте Шелягина».

Столица встретила его пронзительным порывистым ветром, тяжелыми тучами, неожиданно по-осеннему холодным, промозглым дождем. А в Киеве лето было в разгаре. Оставалось только благословить прозорливость жены и натянуть на себя свитер, предусмотрительно засунутый ею в портфель. Погоды не было, полеты задерживались. На разбор неполадок времени оказалось вдоволь. Причину Владимир определил быстро, через три дня устранил неполадки. Оставалось все проверить в летающей лаборатории, но полеты по-прежнему откладывались, и Владимир начал изнывать от безделья.

Это потом в отчетах, статьях и комментариях строчки об экспериментах в самолете-лаборатории заняли всего несколько абзацев. Да и то речь в них шла о проблемах чисто технических. Но прежде чем в салоне Ту, где был установлен «Вулкан», зажглось табло с красноречивой надписью: «Внимание! Невесомость!», патоновцам предстояло выполнить комплекс парашютных прыжков.

Удивительно, как привычные слова, которые мы говорим иногда по десять раз на дню, вдруг приобретают особый смысл. «Завтра вы сделаете по два прыжка с «антоши», — сказал инструктор, и все сразу преобразилось. Сначала Владимир обратил внимание, как подчеркнуто оживленно и бодро заговорили все участники эксперимента. В какой-то момент он поймал себя на том, что деланно смеется над старым анекдотом насчет генерала и парашюта: «Запишите мне два прыжка — первый и последний».

До этого по вечерам они часто ходили на почту, чтобы позвонить в Киев родным. А тут почему-то все засели писать письма домой. Он и сам «размахнулся», написал сразу два письма: жене и родителям. Там он с юмором рассказывал о каждодневных беляшах в столовой, содержании кинофильмов и других незначительных, явно не заслуживающих внимания деталях своей жизни в командировке. Ночью он спал урывками. Сон был как программа короткометражных фильмов: не успеваешь досмотреть один сюжет, как начинается новый. Просыпаясь, он слышал, как скрипела пружинная сетка соседней кровати. Сосед, от храпа которого обычно дрожали стены, тоже не мог уснуть.

Наутро все патоновцы были невыспавшимися и злыми. Но вновь дул сильный порывистый ветер, газон летного поля был влажен от дождя, как губка, и полосатый конус «колбасы» раздутым бюргерским колпаком мотался на метеорологической мачте. Слова парашютного «бога»-инструктора уже прозвучали менее определенно и тревожно: «Может быть, удастся провести прыжки завтра». Так прошла еще неделя. Томительное, нудное ожидание сделало свое дело. И когда инструктор вновь появился в холле аэродромной гостиницы и произнес традиционное «завтра», Владимир не выдержал и под общий хохот спросил: «Может, мы без парашютов прыгнем? Вы только разрешите...»

Пока самолет по плавной спирали карабкался вверх, набирая высоту, о прыжке Владимир старался не думать. Лишь иногда мысль перебивалась последними наставлениями инструктора: «В момент приземления плотно сожмите ступни ног...» Но когда раскрылся люк и ветер пошел гулять по салону, обдувая их лица, вдруг что-то тайное, глубоко запрятанное словно распахнулось в душе Шелягина. Сжав зубы, он заставил себя подняться со скамьи и на ватных ногах прошел несколько шагов к овалу, голубевшему в полутьме. Древний, неосознанный инстинкт всколыхнул в нем чувство самосохранения. Он машинально схватился за края люка. Но тут же, переборов себя, словно ожегшись о металл, отдернул руки и вывалился в пустоту.

Он забыл все наставления инструктора. Не вел счет секундам, как положено: «Двадцать один, двадцать два..» Он просто стремительно падал на необъятный квадрат зеленого летного поля, перехлестнутого серой полосой бетона. Предательски мелькнула мысль: «А если?.. Будет поле, будет взлетная полоса, и не станет меня...» Он судорожно начал ощупывать грудь, ища вытяжное, кольцо парашюта: «Где же оно? Должно быть...» Но сильный рывок тряхнул его, отрезвив, прервав падение и панический бег страшных мыслей. Многоклинный купол парашюта вспух гофрированным грибом, принял вес — 78 килограммов — его, Владимира Шелягина, и плавно пошел к земле...

Он приземлился на гребень канавы за взлетной полосой. И не удержался на ногах, упал на бок. Парусящий, непогашенный купол еще несколько метров тащил его по траве... Так и лежал Владимир, не в силах оторваться от земли, щекой ощущая всю мягкость и сочность ее, вобравшей в себя влагу многодневных дождей, пока не подбежал к нему встревоженный инструктор: «Ты что? Ноги целы?»

От этих слов Шелягин очнулся. Быстро поднялся и начал отстегивать подвесную систему. Инструктор все еще испытующе смотрел на него. И вдруг — мысль о том, что он, Владимир, был там и выполнил то, что делал этот человек многократно, почти всю свою сознательную жизнь, и что давало ему право снисходительно и покровительственно смотреть на них, лабораторных мальчиков.

Эта мысль растянула губы Шелягина в бессмысленную улыбку... Но инструктора недаром прозвали Дедом. Сколько людей выпускал он на первый прыжок! Он отлично понимал, почему один после первого приземления неестественно весел и готов хоть сейчас влезть снова в самолет и повторить все сначала, а другой с деланным равнодушием спешит собрать парашют, словно ничего и не произошло, только руки, вцепившиеся в стропы, выдают волнение.