Вера Дорофеева - Истории без любви

В Киеве тот январь был бесснежным и почти сухим. Солнце, слегка припекавшее в полдень сквозь пыльные, заклеенные окна института, высушило землю на газонах до пепельной белизны. Изредка скупой восточный ветер прогонял по каменному каньону Крещатика зыбкие туманы, приползавшие с Киевского моря. Было ясно, с пронзительно солнечными полднями и легким морозцем по вечерам, словно на дворе стоял март...

Большой плакат под навесом испытательной площадки опытного завода ярким суриком вещал: «Курить категорически воспрещается!» И дым от сигарет тоненькими сизыми струйками поднимался к этому объявлению. Шестеро в лоснящихся телогрейках, в тяжелых ботинках, покрытых слоем пыли, смешанной с соляркой, — слесари- сборщики и научный сотрудник — стояли, курили и говорили о погоде, рыбалке, мотыле и мормышках. Разговор был легкий, пустяковый. А вид у людей — усталый и угрюмый. То один, то другой украдкой бросали взгляд на красную тушу сварочной машины К-700, которая разлеглась на решетчатых металлических тумбах и взирала на мир зарешеченными глазницами воздухозаборников. Чуть поодаль от нее, у ворот, поблескивало сталью орудийное жерло трубы большого диаметра. Ее отрезки, похожие на гигантские модные плоские обручальные кольца, находились на другом конце площадки. Один из них лежал на земле плашмя, угрожающе выставив острые заусенцы расплавленного металла. Но никто из сборщиков этого, казалось, не замечал.

Час назад старший инженер Василий Загадарчук, задрав голову, крикнул крановщице: «Вира!» Натянулись тросы, плотно обхватив стальной уздой трубу, потащили ее за собой. И из стального зева начала медленно выползать красная туша машины.

— Все путем, — сказал Василию бригадир слесарей. — Теперь прогоним вхолостую и начнем демонтаж. Через два дня на полигон.

Через тридцать минут, когда К-700 закрепили на опорах, Василий нажал кнопку пуска. И по вибрации пульта, по другим малым приметам он сначала почувствовал, а лишь потом услышал, что двигатель пошел вразнос...

Теперь они стояли, курили, перебрасывались рыбацкими байками. Василий слушал, подавал реплики, а сам думал о том, что сроки все вышли, К-700 ждут на трассе, а сколько заберет дней эта авария, не скажет никто, даже ведущий конструктор Сахарнов.

Загадарчук подошел к верстаку, где стоял телефон.

— Попросите Сахарнова. Что? Ушел обедать? Это Загадарчук. Как придет, сообщите: на К-700 авария...

Пожилой, подтянутый человек, с румяным лицом мальчика-шалуна и седым ежиком волос, быстрым взглядом окинул Евгения Дейнеко, важно кивнул и, не вставая из-за стола, протянул руку за документами. Сесть

Евгению не предложили: не произвел он должного впечатления. И пока ученый секретарь бегло просматривал письмо из Института электросварки имени Патона, младший научный сотрудник этого института Дейнеко стоял у небольшого полированного стола, упиравшегося в торец фундаментального письменного. Едва хозяин кабинета успел дочитать первую страницу, как раздался телефонный звонок.

— Слушаю! Нет, вы попали в другое хозяйство. Не подскажу ли номер? Этот ребус решайте сами. Повторяю: здесь совсем другое хозяйство. Все!

Ученый секретарь снова углубился в чтение бумаг. Но, просмотрев вторую страницу, отложил их в сторону.

— Мне, собственно, непонятно, почему письмо адресовано нам? Зачем руководство патоновского института просит принять вашу диссертацию к защите? Что случилось?..

— Видите ли, у нас по этой тематике нет специалистов. Это физика материалов с заданными свойствами. Работа необычная, теоретическая... Пока не может быть внедрена. А у вас на кафедре металлофизики диссертацию уже обсуждали.

— Да, нынче у молодежи скромность в дефиците. О своей работе — «необычная, теоретическая...». Нас в свое время учили: теория без практики мертва. И мы это крепко запомнили. Что значит «не может быть внедрена»? Грош цена такой работе.

— На вашей кафедре металлофизики считают иначе. Есть отзыв.

— А что такое отзыв? Бумага! Она все стерпит, даже снисходительность профессоров. Кстати, я сам в некотором роде специалист по этим вопросам. Туманно все в вашей работе, сомнительно. Неясно, можно ли ваши идеи воплотить в металл. Пока руками потрогать нечего, разве что переплет диссертации...

— Но позвольте! Ведь письмо из Института электросварки...

— А что письмо? Вы не уверены, что защититесь у Патона. Там ведь обязательно требуется внедрение. Вот вы и решили проскочить у нас со своей туманной темой.

— Я не понимаю...

— И нечего понимать. Не с того конца зашли. Давайте по-хорошему: вы у меня не были, я бумаг не читал. Вот так-то. Желаю здравствовать. Все.

Только закрыв массивную дверь и очутившись в полутьме коридора, Дейнеко понял, что значил этот стремительный диалог. Евгений начал перебирать в памяти подробности разговора. И вместе с мелочами, жестами, интонациями, которые вспоминались четко, словно он смотрел киноленту, где-то внутри, из самых глубин поднималось чувство бешеной злобы, отчаяния, с которым справиться не было сил...

Утренняя роса легла на мемориальную доску у подъезда большого дома, внушительной постройки тридцатых годов. И на запотевшем мраморе едва пробивались золотые буквы: «В этом доме жил выдающийся ученый, Герой Социалистического Труда, академик Академии наук УССР Е. О. Патон».

В своем домашнем кабинете Борис Евгеньевич Патон складывал в папку записи — итог работы за субботу и воскресенье. Начиналась очередная рабочая неделя. И тайфун дел, проблем, совещаний, приемов, докладных записок, согласований, решений, встреч неизбежно должен был обрушиться на академика.

Из окна кабинета было видно, как спешат в школу напротив горбатые от ранцев первоклассники, подгоняемые суетящимися мамами и бабушками. Пора! Орудийно ухнула массивная дверь подъезда. И тотчас же из распахнутых окон школы выплеснулась на улицу нервная трель звонка. Ровно половина девятого.

Академик шел бульваром Шевченко, в прошлом знаменитым Бибиковским, мимо выстроившихся во фрунт пирамидальных тополей, миновал желтое здание бывшей Александровской гимназии, Киевский университет, по традиции окрашенный в густой пурпур. Прошел через Шевченковский сквер, дорожки которого были усыпаны пузырчатой кожурой упавших каштанов. Бабье лето уже подсушило листья. И легкий запах увядания и прели, смешанный с влажной прохладой осеннего утра, стлался над незыблемыми и пустынными садовыми скамейками.