Вера Дорофеева - Истории без любви

Ох уж эти доделки! В них-то и зарыта собака всех грядущих споров с Кучуком. За два десятка лет совместной работы Сахарнов вроде бы узнал этого человека до мельчайших привычек. На его глазах шло формирование молодого ученого. Молодого? Человеческое сознание способно воспринять самые, казалось бы, абстрактные идеи и понятия, вроде электронов или генов, и в то же время оно консервативно. Для Сахарнова, узнавшего Кучука- Яценко почти юношей, вчерашним студентом, он так и остался молодым, хотя разменял уже пятый десяток, стал доктором наук, руководит отделом, имеет учеников...

У Кучука цепкий, острый ум. И он обладает сильной интуицией, сразу видит несостоятельность того или иного технического решения. Сколько раз Сахарнов сам приходил к Кучуку со своими сомнениями, и тот флегматично, с равнодушным видом, разносил идею, не оставляя камня на камне! И хотя внешне при этом оставался невозмутимым, Сахарнов-то знал, какой пожар бушует у того внутри. Слишком хорошо помнит он одну из первых совместных командировок.

Тогда Кучук еще только начинал. Судьба забросила их в маленький провинциальный город, где по вечерам жизнь словно замирала, продолжая свое таинственное течение лишь в аккуратных хатках за окнами, почти наглухо прикрытыми ставнями изнутри. Только свет, пробивающийся сквозь узкие щели на улицу, свидетельствовал, что жизнь не остановилась, не заснула. В районном клубе, до которого надо было еще добираться по темной, раскисшей от мартовской оттепели улице, крутили старые ленты. И они коротали вечера в рабочих спорах и чтении книг. В городке неожиданно оказалась серьезная библиотека с массой старых изданий, чудом уцелевших в войну.

В один из гнилых, промозглых дней Сахарнов почувствовал себя особенно плохо и после обеда вернулся в гостиницу. Читать было нечего. И тогда он взял с тумбочки книгу, которой зачитывался по вечерам Кучук- Яценко. Это было старинное, конца прошлого века издание буддийского философского трактата. На одной из страниц было отчеркнуто: «Чувства его обузданы, словно шестерка коней, и ему завидуют боги...»

Невозмутим, непробиваем Кучук-Яценко. Тем и хорош для совместной работы, споров, поисков выхода из тупиковых ситуаций, тем и близок некогда упрямый мальчик, превратившийся в солидного ученого мужа...

Патон подводит итоги совещания. И снова звучит фраза: «Через три месяца рабочие чертежи должны поступить на опытный завод».

Поступят. Дело не в чертежах, а в том, что начнется после, когда машина примет осязаемые формы, в доводке. Тогда-то и развернется творческий поединок по-настоящему...

Деревянные кровати в отеле «Раймон четвертый» были просторны, как олимпийский стадион. Патриархальные свидетели многолетней истории этой гостиницы, они стойко хранили едва уловимые запахи пролетевших здесь десятилетий. И то ли от усталости, то ли от этих запахов к ночи начинала нестерпимо раскалываться голова.

Всякий раз, когда кто-нибудь из группы патоновцев разыскивал в походной аптечке анальгин, Володя Шелягин голосом аптекаря из пьесы «Интервенция» произносил: «Боже мой, что за время! Что за сумасшедшее время! Я хочу жить тихо. Отчего я не умер в тысяча девятьсот шестнадцатом году?..»

Володя был коренной одессит, проживший свои детские годы в огромном сером доме на углу Дерибасовской и Пушкинской и впитавший на всю жизнь удивительный неистребимый слэнг, на котором говорят в столице Черноморья. Со временем жизнь в Киеве, учеба в Политехническом институте, работа в патоновском центре если и не истребила этот говорок окончательно, то, по крайней мере, как-то сгладила, завуалировала его. Но в дни долгих командировок, затяжных испытаний и сложных экспериментов именно этот одесский слэнг становился для окружающих явным моральным подспорьем.

И хотя монолог из «Интервенции» был давно всем известен, кто-то фыркнул, кто-то улыбнулся, забыв про головную боль и опостылевшую командировку. А Владимир, став в согбенную позу недоумевающего аптекаря, уже обращался только к одному Олегу Назаренко:

— Если бы я знал, Олег, чем кончится тогда твой приход... Я жил скромно и просто. Я был обычным научным сотрудником. Я делал свои приборы и хлопотал по чужим квартирным вопросам в месткоме. По вечерам я ел украинский борщ с пампушками и смотрел по телевизору «Семнадцать мгновений Штирлица»... После работы я пил пиво. Прекрасное киевское пиво. И не знал, что существует такая болезнь — ностальгия. Теперь я пью французский сидр и глодаю утку по-руански. Скажи, зачем скромному научному сотруднику утка по-руански, когда есть гусь по-киевски? Вместе с москвичом из Института космических исследований ты постучался в дверь лаборатории, и я неосторожно открыл ее. Я был доверчив, и вот мы здесь... Отныне никогда не распахну перед тобой дверь со знаком: «Осторожно, высокое напряжение!» И детям своим накажу чураться тебя. Вместо того чтобы решать за них задачи по математике, ты обрек нас... На что, ребята, Олег обрек нас?..

Тоненько зазвенели от хохота ученых подвески старинной люстры. И седовласый хозяин отеля, потерявший руку в боях за Испанскую республику, услышав взрыв смеха, осторожно постучал в дверь. Ему нравились эти русские парни, и он старался, чем мог, скрасить им жизнь вдали от родины. Он наблюдал, как по вечерам их, усталых, измотанных непривычной жарой и работой, привозит из Космического центра микроавтобус. Он понимал, что в горячих спорах за ужином для них все еще продолжается рабочий день. Случалось, кто-нибудь из этих парней вдруг вытаскивал авторучку и на бумажной салфетке что-то чертил, совсем забыв о еде. Хозяин пытался поговорить с ними об этом. Но английский язык он знал плохо. А русские пытались объясниться с ним на том неописуемом «французском», который в ходу в Париже среди многочисленных иностранных туристов, но совсем неприемлем в патриархальной Тулузе.

По вечерам хозяин звал русских смотреть по телевизору спортивные передачи. Сегодня должны были передавать репортаж из Монако. Два десятка гоночных автомашин — приземистых, обтекаемых жуков — уже с ревом прогревали моторы, чтобы рвануться по знаменитому кольцу скоростной трассы навстречу славе, аплодисментам и смертельным катастрофам. На это стоило посмотреть даже таким занятым людям, как эти русские...

Хозяин настойчиво постучал в дверь. Хохот смолк. Войдя, он увидел одного из русских парней, худощавого, спортивного, который стоял сгорбившись посредине комнаты в странной позе старика. Володя Шелягин (а это был он) повернул печальное лицо к вошедшему и, бесстрашно продираясь сквозь грамматические формы, спросил: