Вера Дорофеева - Истории без любви

Отныне жизнь лаборатории пошла как бы в двух слоях. Их мысли, споры, ночные бдения — все, что наполняло жизнь последние два года, уже обретало плоть, воплощаясь в металл. У них была только уверенность, что аппарат должен работать, что принцип, заложенный в нем, верен. Но не было никаких доказательств, поскольку не существовало еще и самого аппарата. А они уже начали разработку новой установки, более мощной. И как-то само собой, еще не родившись, не показав себя, «Зарница» перешла из разряда будущих дел даже не в настоящие, а сразу в прошлые, став всего лишь первым этапом большой и перспективной работы.

Теперь две папки лежали на его рабочем столе. Одна, пухлая, — слева. В ней было собрано все, что относилось к «Зарнице». Вторая, справа, была еще очень худосочной. В ней пока было несколько листков первых набросков схем, общих расчетов. Единственное, что сделал Шелягин сразу, как только закончились стендовые испытания по «Зарнице», — это переложил во вторую папку листок с перечнем предполагаемых причин отказа установки. Кто знает, как развернутся события! Теперь он всегда носил в кармане пиджака два рабочих блокнота. Один быстро заполнялся торопливыми пометками — «Зарница» выходила на финишную прямую. Листки второго в большинстве своем пока что оставались девственно чистыми.

Еще не наступил период, когда мысль от незначительного толчка вдруг начинает работать подобно горной лавине: идея, как камень, задетый неосторожным путником, увлекает исследователя вперед, рождая новые замыслы, варианты, проекты. Владимир дважды испытал подобное состояние «творческого взрыва»: сначала работая над «Вулканом», а затем — над «Зарницей». Нечто подобное, он знал, должно случиться и на этот раз. Но знал Шелягин и другое: сроки были минимальными, а потому «Аракс» достанется им «большой кровью».

«Фаза горения», как определил ее позднее Шелягин, наступила через месяц после команды начать работу по «Араксу». Как это произошло, остается для него загадкой и по сию пору. Все тридцать дней он работал дни и ночи, «Зарница», казалось, забрала без остатка все мысли, силы, время. Начальство оставалось деликатным и не требовало пока что отчетов по «Араксу». Лишь закончив разбор текущих дел, как бы мимоходом задавало вопрос: «Ну, а с тем делом есть какие-нибудь идеи?» И Владимир отделывался такой же незначительной фразой: «Вот ужо!» — и вновь сворачивал разговор на «Зарницу».

Передышку он получил неожиданно. Разработчики промахнулись в расчетах одной детали. И пока это выясняли, пока переделывали чертежи, оформляли новый заказ, пока старались протолкнуть его вне очереди, Шелягин нашел на заводе тихий уголок — энергоподстанцию — и примостился там в углу за столиком... Уже несколько дней он испытывал это беспокойное чувство — желание «помозговать» над «Араксом». Смутные догадки, предположения уже переполняли его. Необходимо было отключиться от текучки, посидеть, подумать и привести эти неясные предположения в систему. И затем либо убедиться в ее пригодности, принять за основу, либо, разочаровавшись, перечеркнуть разом.

Он открыл блокнот, предназначенный для «Аракса» и почти девственно чистый... Случилось то, чего он ожидал. Это было похоже на залп той самой электронной пушки, которая там, в заатмосферной дали, должна была выстрелить. Он взялся за карандаш... Вспышка!

И все, чем он жил последние годы: малогабаритный трансформатор для сварки в гаражах, работа над «Вулканом», поиски, связанные с «Зарницей», — все это странным образом, по каким-то неизвестным еще человечеству законам озарения, вдруг скомпоновалось, сложилось, переплелось в его мозгу, и Шелягин ясно увидел будущий «Аракс». Пока еще не «живую» установку в натуре, а чертежи и схемы всего аппарата и его отдельных узлов. Так он видел, потому что мысль его работала именно на этом языке строгих линий, расчетов и формул.

Потом, вспоминая это состояние, Шелягин объяснялся словами Михаила Светлова, который на вопрос, сколько он писал свою «Гренаду», как-то ответил: «Один день и всю жизнь». А тогда Владимир старался ничего не упустить, но скорее и как можно точнее зафиксировать все, перенести на бумагу.

Уже темнело, когда он поднялся из-за хлипкого столика. Болела спина, дрожали руки. И весь он был выжат, как после хорошей кроссовой дистанции. «Озарение» кончилось, а радость от сделанного еще не приходила. Он слишком устал.

В тот вечер Владимир так и не зашел на стенд. Бездумно побрел домой. Ни с кем не разговаривая, лег спать. И едва коснулся подушки, как провалился куда-то в темноту, где не было места сновидениям, а существовал лишь целительный покой опустошенности.

Утром он возник на пороге крохотного кабинетика Назаренко и без всяких вступлений произнес: «Олег! Мы можем получить с «Аракса» не пятнадцать киловатт, как они требуют, а все тридцать. Сделаем аппарат с «русским запасом». Вот смотри...»

И пока Назаренко, не торопясь, очень медленно и придирчиво, как показалось тогда Шелягину, изучал записи в блокноте, Владимир не находил себе места. Встал, вышел в коридор, зачем-то спустился по лестнице в лабораторный зал, вновь поднялся наверх. Порывался позвонить к себе в отдел, снимал трубку, набирал две первых цифры и с раздражением отходил от аппарата. Темп, в котором он прожил день вчерашний, овладел им вновь. Но приходилось ждать. В комнату заглянул Назаренко: «А я ищу тебя по всему корпусу. Хотел звонить к вам в лабораторию... Надо обговорить...»

До кабинета Олега было не больше пяти шагов. Но Владимир почему-то остановился в коридоре. «Нет, ты скажи, как? Ты все понял? А мысль о компоновке? Ну, не тяни!..»

Эта тирада застала Назаренко, когда он уже был у двери своего кабинетика. Повернулся к Владимиру и пристально посмотрел на него.

— Слушай, ты когда до этого додумался?

— Вчера, а что?

— Ты хоть спал эту ночь?

— Да спал я, спал! Ну не тяни резину! Получилось?

Они уже вошли в крохотную комнату, гордо именуемую «кабинетом».

— Кажется, кое-что вышло...

— Что значит «кажется»? Что за язык? Перестраховщик! Не можешь толком ответить: да или нет?

— Успокойся. Вот тебе стул. Придвигайся поближе. Посмотрим внимательно вместе...

— Но общее впечатление? Кроме твоих пушек. Не можешь сказать кратко, без всех «кажется»?

— Без моих пушек — да. Но...

— Опять перестраховка. Никаких «но»! Все «но» в рабочем порядке.

— Может быть, хватит эмоций? Займемся делом...

Они просидели долго, разбирая по косточкам каждый набросок Владимира. Спорили до хрипоты по каждому пункту. Шелягин самовзрывался мгновенно. Назаренко же нарочно выдвигал спорные аргументы. Задавал абсурдные, но вполне вероятные вопросы. Ему важно было выяснить надежность позиции самого Шелягина. Он знал, там, «наверху», где будут рассматривать это детище Владимира, могут задать и не такие вопросы, могут еще детальнее раскритиковать каждый узел. Недаром совещания у директора называют «сепаратором». И сколько идей, на первый взгляд более заманчивых и ярких, не выдерживали там, в большом кабинете первого корпуса, испытаний «на вибрацию». Ведь Шелягин и понятия не имел о том давнем споре между Назаренко и Патоном, в котором счет был не в пользу Олега...