Вера Дорофеева - Истории без любви

Батя «пробил» в Москве вагоны для эвакуации, и в середине июля институт тронулся из Киева на Урал. В эти дни артиллерийская канонада уже слышалась в городе явственно. Я уходил на фронт. Забежал в институт попрощаться. Там паковали приборы, документацию. В институте всегда был образцовый порядок, жесточайшая документация: ни одна бумажка не затеряется. Батя не раз повторял техническим работникам: «Это не просто отчеты и бессловесные листки, это — свидетельство кипения человеческой мысли». Я вытащил из стола папку с диссертацией и положил ее в ящик с микроскопом. Успел лишь кому-то сказать, что это за рукопись. Фронт есть фронт. Там, конечно, я меньше всего думал, уцелеет ли в хаосе войны моя диссертация... Но сто двадцать страниц машинописного текста, начав скитания в ящике из-под микроскопа, благополучно доехали до Нижнего Тагила, спокойно пролежали там всю эвакуацию. Потом в том же ящике приехали в Киев. Когда я демобилизовался и пришел в институт, то нашел папку в целости и сохранности. Лишь рукой Бати на ней была сделана надпись: «Фруминские бумаги».

На площадке у ворот второго корпуса какой-то нахал из молодых уже занял место своим горбатым «Запорожцем». И Лие Мироновне пришлось ювелирно парковать своего «жигуленка»: бампер в бампер. Теперь в конце дня «молодой нахал» побегает по институтским коридорам, чтобы разыскать ее и выехать. Ничего, нахалов надо учить. Ведь все в институте знают, что на этом месте она ставит машину лет пятнадцать...

Утро было сухим и теплым, обещая еще один полнокровный день благодатного бабьего лета. И хотя ее ждали дела и один вопрос с нефтяниками Тюмени надо было решить немедленно, Лия Мироновна долго запирала машину и затем не торопясь пошла к главному корпусу. Деревья еще стояли в листве, но было грустно. Наверное, из-за сна, который видела Лия Мироновна в сентябрьскую ночь сорок первого года там, на Урале, и который живет в памяти уже тридцать четыре года...

Ветеран ИЭС, старший научный сотрудник, кандидат технических наук Лия Мироновна Гутман.

— В сорок первом я уехала из Киева с головной группой патоновцев в «научном» вагоне. Еще в 1939 году был построен сварной товарный вагон — пульман облегченного типа. На нем предполагалось провести вибрационные и ударные испытания. Права хождения по железным дорогам он, естественно, не имел. Но в дни жестоких боев за Киев, непрерывных яростных бомбежек никто о соблюдении правил не думал. Поэтому мы спешно погрузили в «научный» вагон ценное оборудование и отправились в путь. С мамой я так и не попрощалась, не успела. Думала, что встретимся в Тагиле, а она заболела и не смогла эвакуироваться.

На Урале мы прежде всего стали грузчиками и снабженцами. Выбивали помещение для лабораторий, жилье для сотрудников, которые с большим эшелоном тянулись по дорогам России в числе других, кого война согнала с родных мест. Мы перетаскивали на себе из «научного» вагона оборудование в пристройку одного из цехов, которую выделили институту на Уралвагонзаводе. И слушали, слушали, слушали сводки Совинформбюро, в которых были такие слова: «Упорные оборонительные бои в районе Киева...»

Мы все тогда рвались на фронт. И я знаю, что Дятлов, Аснис и Раевский тайком от всех обсуждали вопрос, как все же попасть в армию. Мы с Соней Островской тоже ходили в военкомат. К тому времени в Тагил уже приехал Батя. То ли он понял, что творится с его сотрудниками, то ли до него уже дошли какие-то слухи, только однажды он сказал Аснису, который был у нас парторгом: «Вы этих молодых дур (имелись в виду мы с Соней) на фронт не пускайте. А то с маху одного немца убьют и сами погибнут. Здесь больше пользы принесут. Нам столько предстоит сделать».

Мы еще ночевали все в одной комнате — по-походному. И вот в ночь с 22 на 23 сентября мне приснился сон. Кирпичная стена, узкая лестница, ведущая куда-то вниз, и мама со своей знаменитой распущенной косой, словно уплывающая в черноту... Это было так страшно, что хотелось кричать. Я проснулась. Была глубокая ночь. Все устали за день смертельно и крепко спали. Но почему-то бодрствовал Владимир Иванович Дятлов. Я шепотом рассказала ему про сон. Он так же шепотом успокаивал меня, говорил, что еще ничего не известно. Так мы и прошептались до рассвета...

На следующий день услышали очередную сводку: «...Наши войска оставили город Киев». Фашисты и наш город. Это было дико, страшно! Каждый из нас в те дни больше молчал. Не было сил разговаривать.

Через три года я вернулась в Киев и узнала, что ночь с 22 на 23 сентября была кануном Бабьего Яра. Еще никто из оставшихся в городе не предполагал, что такое может случиться. Но мама, видно, чувствовала. «Ах мои косы, наверное, в последний раз я вас заплетаю». Она просила соседок передать нам с братом, что прощает нам все наши проступки, которые были у нас в детстве и молодости. Завещала нам жить, как прежде... Но все это я узнала через три года. А их надо было прожить...

Быт наш в Нижнем Тагиле был суров и скуден, как у всех в те годы. Тесные комнаты, железные койки, на них мы падали, приходя с работы, и засыпали мертвым сном, жидкие супы и каши в заводской столовой. Очереди в магазине, когда по карточкам на талоны «жир» и «масло» выдавали свиной смалец.

Такая жизнь была не только у нас, младших научных сотрудников, но и у самого Бати, даром, что академик. Небольшая комната в коммунальной квартире на пятерых взрослых людей. Подсобный огород с участком в две сотки, там Евгений Оскарович сам сажал, окучивал и копал картошку. Преимуществом у академика был лишь персональный «экипаж», на котором он, семидесятилетний старик, в любое время суток, в любую непогоду добирался на завод, случалось, и ночью.

Нельзя сказать, что в нашем институте до войны или после можно было работать с прохладцей. Такого не было никогда. Ни при Бате, ни при Борисе Евгеньевиче. Но в тот период мы работали с каким-то удивительным... не подъемом, нет, остервенением, что ли... И в этом, конечно же, был «повинен» в первую очередь Батя. С первых дней войны Евгений Оскарович знал, понимал, видел наше место в рабочем строю. На заводе в огромных масштабах разворачивалось танковое производство. До сражений под деревней Прохоровкой на Курской дуге, до стремительных рейдов танкистов Рыбалко еще были месяцы тревожного ожидания, заполненные суровыми сводками Совинформбюро. Страна исподволь собирала, копила силы, и мы должны были помочь ей в этом.

В институте создавались автоматы для сварки танковой брони, подбирали для этого подходящий флюс, разрабатывали технологию. И научные сотрудники, надев старые комбинезоны и ватники, учились сваривать на этих автоматах танковую броню и учили других, в основном подростков, пришедших в ту пору на завод.