Николай Павлов - Горячее лето

Где-то невдалеке мерно долбит кору дятел; его стук отдает легким звоном.

Дальше — тонконогий сплошной подлесок, густой, как частокол — и вширь и вглубь.

Внезапно — два неба: одно вверху, синее, другое внизу, голубоватое, с блеском, с опрокинувшимся замершим лесом. По берегам озера — буйный ивняк, перемежаемый зарослями благородной седовласой облепихи. И золотистая россыпь огоньков-купальниц. В редколесье, на полянах — густые калиновые кусты с белыми запашистыми соцветиями, колючий боярышник, черемуха, унизанная еще зелеными пока ягодами.

Экое богатство кругом: вечно обновляющийся лес, сибирская тайга… Экая красота!

— Малина! — удивилась Маня Веткина. — Не знала, что в тайге бывает малина.

Она стояла с охапкой огоньков возле малинника, усеянного невзрачными бело-серыми цветочками, и слушала, как музыку, равное, неумолчное гудение пчел.

Что-то треснуло в малиннике. Маня попятилась. Владимир взял ее за руку, она руку не отняла. Так и пошли они, взявшись за руки, молча, прислушиваясь к тихим лесным шорохам, к птичьему пересвисту.

Поразительны сибирские контрасты. Только вчера, в субботу, была буря. Маня приехала на Степной, когда заводской гудок возвещал конец рабочего дня. Ветер от минуты к минуте набирал силу. Он стремительно гнал темные низкие тучи. Гудок срывался, задыхался, захлебывался.

Никодимов метался с кольями.

— Мария Игнатьевна! — крикнул он. — Людей нужно, людей…

Березки гнулись, как былинки. Молоденькая листва билась, шелестела тревожно, точно просила о помощи. Казалось, новый порыв ветра сорвет листья и унесет их с собой.

Маня увидела Костюка.

— Федор, помогите нам!

Он посмотрел взглядом, пугавшим и одновременно чем-то привлекавшим ее.

— Это непременно надо?

Ослепительная молния не сверкнула, а хлестнула плетью, разрезая тучи. Гром и ливень ударили одновременно. Костюк подхватил охапку кольев и топор.

— Бегите в дом, в ЖКО, — сказал он, на мгновение склонившись к ее лицу, и пошел в ливень.

Маня побежала к проходной завода.

— Посадки гибнут! — крикнула она. — Идемте!

За ней двинулось десятка два людей. Никодимов раздавал колья, топоры, веревки.

Владимир со стройки увидел, как буря рвет деревья. Поперек дороги, словно трупы, падали вывернутые с корнем самые крупные березки.

Через минуту он изо всех сил держал сильно вздрагивающее дерево, пока незнакомый ему человек, в рабочем промасленном пиджаке, с суровым лицом кузнеца или литейщика окапывал стойку, устраивал к ней подпорку, привязывал деревце. Движения рабочего были точными и напряженными, как у наводчика во время артподготовки. А гром действительно грохотал беспрерывными залпами.

Кузнец увлек Карпова за собой. Порывы, налетавшие со свистом, с воем, заставляли их останавливаться, пригибаться, чтобы не упасть. В лицо хлестало косым дождем и еще чем-то твердым, острым, колючим.

Они переходили от дерева к дереву, пока кузнец, убедившись, что повсюду посадкам помощь оказана, не крикнул: «До свидания, товарищ!» — и не исчез в ливне.

Да, контрасты… Это было вчера. А сегодня…

Тишь, лесная, озерная сверкающая гладь, небо бездонное, бескрайнее — хорошо!

Владимир положил руку на тонкую талию, легонько сжал. Склонил свое лицо к ее волосам, сиявшим мелкими серебринками. Маня, как вспугнутая птица, метнулась в сторону. Она стояла, побледневшая и суровая, крепко прижимая к груди цветы.

— Это ложно, — сказала она недрогнувшим голосом. — Я теперь ясно поняла… Почувствовала… Отведи меня к ребятам.

Она пошла тропинкой, ускоряя шаги. Владимир, пристыженный, шагал сзади, не смея приблизиться. И слова не смел сказать.

Недалеко от полянки, где галдела и нестройно пела приехавшая на большой пикник молодежь, Маня остановилась, повернулась к Владимиру. В ее светло-серых глазах высыхали слезы.

— Я не сержусь, Володя, но никогда-никогда, ни в чем не надо лжи. Хорошо? Только честная правда.

Владимир, так и не издавший ни звука, следил, как она бежала, теряя золотистые огоньки, как присоединилась к толпе, села в кружок девушек и притихла.

«Маня-былинка… Думалось, голову хочет приклонить к чьему-нибудь сильному плечу. Нет, не будет она клониться никогда в жизни… Стыдно мне нестерпимо».

Вернулся он в лес один. И пожалел, что нет с собой небольшого томика «Лермонтов. Лирика», который носил и возил в вещевом мешке всю войну.

Уходил все глубже в чащу словно для того, чтобы заблудиться. Хотелось в Ленинград, на Большой проспект. Хотелось пройти Невской набережной рядом с Асей.

Сегодня сосны и осинки, боярышник и черемуха слушали стихи:

В клубе строителей готовился большой концерт самодеятельности. Маня Веткина почти каждый вечер играла на скрипке и часто встречалась с Костюком. Робости теперь в его обществе она почти не чувствовала, но никак не могла понять, откуда у него замкнутость, почему он иногда становится угрюмым и нелюдимым. Об этом прямо не спросишь.

— Березов вас на доску почета стройуправления представил. Это приятно? — как-то спросила она.

— Березов… Березову это надо, а мне — зачем?

Маня не нашлась, что сказать. Костюк невесело усмехнулся и рассказал ей кусочек своей биографии. Она слушала, затаив дыхание.

— Видно, жизненные неудачи испортили мне характер. Что теперь поделаешь, — сказал он, кончив рассказывать.

Молодой парень Федя Костюк влюбился в Ольгу Черемных. Девушка не вышла ему навстречу. Она, скромная, строгая, была скорее сурова с ним, чем ласкова. Ей еще рано тогда было полюбить всерьез. Оля не выделяла его среди других, и это заставляло Костюка больше года бороться изо всех сил, ибо иного исхода для него не существовало. Ему надо было завоевать любовь. Свою волю, душевные способности, время, заработок — все посвятил Федя Костюк борьбе за девушку со строгими глубокими глазами. Он искал сближения через книги и кино, занялся музыкой, потому что Ольга была музыкальна. Он кидался «ласточкой» с пятиметрового обрыва в заводь, если Оля купалась. Подчас он делал и другие глупости. Одного Федор не позволял никогда — унижения. Когда обстоятельства складывались явно не в его пользу, он уходил прочь, чтобы неделю-две терзаться, видеть Ольгу лишь издали, чтобы потом она, повстречавшись, пусть без тревоги и нежности, но, во всяком случае, с удивлением, спросила: «Где же ты, Федор, пропадал столько времени?»

Говорил о любви он редко, да это было и ни к чему: Ольга об этом знала. Однажды Федор в порыве нежности поцеловал ее. Она не ударила, не оттолкнула, только посмотрела глазами, полными холодного возмущения.