Альберт Карышев - В День Победы

Канаву пока не зарыли и не посадили деревья и цветы; вдоль канавы переступали куры, поклевывая что-то, в грязном водоеме плавали утки, приходил туда и боров, тыкал землю своим пятачком. Частные домики окраины были неряшливы и, кажется, стали теперь не очень приспособлены для житья: одни покосились, у других прохудилась крыша; заборы вокруг огородов, казалось, еще день-другой — и повалятся, во многих местах у них недоставало досок. Хотя здесь стояли электрические столбы и были натянуты провода, но вечерами в домиках зажигались керосиновые лампы и свечки. Для бытовых нужд окраины станция энергии еще не выделяла. Тем, что ночью район был не освещен, пользовались преступники: раздевали прохожих, отбирали у них деньги.

Был разгар лета, теплый вечер; солнце перестало быть лучистым и, ровное, красное, начало опускаться за крыши. Скаля белые зубы, Сашка задевал всех подряд, кто по дороге проходил мимо ларька. Он позвал к себе ночевать молоденькую девушку, и та в ужасе пустилась бегом; потом изловчился и хлопнул по заду полнотелую женщину. Милиция не раз пыталась Сашку корить, но он поднимал шум, люди брали Сашку под защиту и ругали милицию за непочтение к герою. Воздух не колебался, и было душно. Над трубами тянулись дымы, хозяйки торопились с ужином, дожидаясь мужей. Между тем Сашкино кривлянье в самом деле было очень выразительно. Пьяная компания получала удовольствие и льстила Сашке. Дурное веселье сопровождалось хохотом и свистом.

Вдруг остановился уже немолодой строгий солдат и вполголоса пристыдил:

— Эй, вы там! Потише! Зотов вчера вернулся! Павел Зотов! Не вам чета!..

Он слегка кивнул в сторону домиков, куда от ларька вела глинистая тропа, хотел что-то добавить, но будто испугался.

Солдата тоже осмеяли и освистали, не вдаваясь в смысл его слов; но прошло время, и кто-то глянул на тропу…

Еще некоторые, утратив способность скоро переключать внимание, блуждали глазами, но рядом занялся шепот, пополз и потух. Один ткнул соседа локтем, другого одернули за рукав; поразились и ребятишки, забегавшие сюда посмотреть на своих отцов, а женщина, что перед тем хотела проскользнуть, совсем позабыла, что ей следует опасаться Сашки. Инвалид повернулся вместе с платформой, сперва он не глянул на лицо человека, который приближался к ларьку, а посмотрел ему на ноги. На уровне Сашкиного взгляда волочилась пара сапог. Два костыля с резиновыми наконечниками и со стальными крепежными винтами широко размахивались для устойчивости и были похожи на крылья измученной деревянной птицы. Но взгляд инвалида стал подозрительно двигаться выше: за сапогами следовало офицерское галифе, потом гимнастерка, затянутая ремнем, наконец украшенная орденами грудь — и маленькое солнце — Звезда Героя Советского Союза — повыше всех орденов сверкнуло и переменило направление лучей. Оно сперва вызвало у Сашки Матроса трепет преклонения, но вот уж низкая зависть и обида все пересилили, и тут же Сашка возненавидел Героя, до бешенства!..

Калека двигался трудно, осторожно: выбрасывал вперед костыли, затем подтягивал тело, почти не опираясь на ноги, скрюченные в коленях. Он останавливался, тяжело дышал; ордена вздымались, под багровой колодкой дрожал подвесок — Золотая Звезда… Но то, что Сашка увидел выше, потрясло даже его, вмиг лишило злобы, перепугало и заставило задрожать от сострадания. У Героя не было лица, то есть оно выглядело так ужасно, что его нельзя было назвать лицом. Кожа на нем будто спеклась. Но каким-то чудом уцелел правый глаз; на месте второго развернулась пустая глазница. А то, что раньше было ртом, лишилось губ, и там обнажились десны и зубы. Вместо носа зияли, как пулевые пробоины, две дыры, а сизое темя, начисто лишенное волос, пузырилось от ожогов. Не было и ушей; слуховые отверстия окаймлялись розовыми рубцами с черными корочками…

Он приблизился, заколебался, обвел всех глазом. По рубцам его катился градом пот, и было слышно, как трудно засасывался воздух в разъем между зубами и через ноздри, преодолевая стянутые шрамами участки.

— Здравствуйте, — произнес он тихим и странным, будто искусственным, голосом.

Все что-то забормотали, начали кланяться и стягивать кепки, отступая неловко и приниженно, улыбаясь бестолково.

Офицер еще не снял погон, знаки различия на них принадлежали лейтенанту, танкисту. Он тоже хотел пива. Протрезвевшие вдруг люди поняли, торопливо купили ему кружку и передали. Они догадались поддержать лейтенанта, чтобы тот попил, и когда он возвратил кружку, то сказал:

— Спасибо.

Он постоял как-то не очень уверенно, явно был доволен: видимо, прочувствовал вкус пива и преодолевал легкий дурман от него; снова поискал не отчужденное робостью лицо, но стал расстраиваться из-за испуганных людей и повернулся, чтобы уйти прочь. Костыли были ему великоваты, и его голова, неживого цвета и такая маленькая, углублялась в плечи. Гуляки провожали его глазами, утратив охоту продолжать веселье. Сашка же застыл, как черная, что-то стерегущая птица, но вот, не глядя, что делает, закурил папиросу.

Вдруг лейтенант задержался. Тело его начало качаться между деревянными стойками. Сохраняя равновесие, как слишком пьяный, он попытался продвинуться еще, но снова закачался, не пересиливая слабости. Никто у ларька вовремя не сообразил, что это означает; зато в домике неподалеку тотчас распахнулась дверь, потом о забор ударилась калитка с кольцом. Женщина в черном рванулась, добежала затрудненным бегом до танкиста и, протягивая к нему руки, ласково, с одышкой запричитала:

— Сын… Голубчик… Пошли-ка в дом!.. Дай сюда костыль-то! Вот так! Обопрись на мое плечо!.. Непослушный ты какой…

Она обвила его рукой свою шею, затем ладонью отстранила волосы, чтобы они не мешали глазам. Еще не старая мать была седа и устала.

— Постой… Не надо… — забормотал лейтенант, но у него не хватило сил, чтобы выразить упрямство и ожесточение. Он прислонил голову к ее плечу, а она, торопливо приноравливаясь, ждала, когда сын почувствует себя лучше.

Затем они направились к домику, миновали бедный дворик, где были разбиты грядки да сложена у сарая поленница дров, наконец, поднялись в избу, и дверь за ними захлопнулась. Все знали, чья это мать. Но кому-то понадобилась смелость, чтобы произнести: «Зотов». После этого раздались другие голоса, в которых смелость крепла, но не одолевались волнение и приглушенность: «Ну да, он, Павел. Кому еще быть?..» Но тут же мужчины начали спохватываться, и один из них подчеркнул необходимость узнавать человека по косвенным приметам:

— Поди разберись, Зотов он или кто еще…

Мало-помалу «коллектив» стал рассеиваться.

Вспомнили про безногого, только вид у Сашки Матроса был такой нехороший, что порешили его больше не беспокоить. Вцепившись в опорные колодки, он долго не двигался с места; потом все здесь опустело, наступили сумерки, и инвалид поехал, разглядывая тропу, а дома, едва преодолел порожек, как слез с платформы и пополз в угол, где прямо на полу устроил себе постель.