Альберт Карышев - В День Победы

Женщины, выбрав поудобнее спуск, сразу входили в воду и, обе хорошие пловчихи, не боялись заплывать подальше, и оттуда, где они находились, слышался мелодичный заразительный смех. Мужчины прежде всего дрожащими руками настраивали удочки, надевали на крючки припасенных червяков и, уйдя далеко в сторону, ловили в укромных местах, а удовлетворив первое жадное стремление поймать что-нибудь, втыкали удилища в грунт и тоже купались, оглашая реку диковатым фырканьем, всплесками и криками:

— Ух, хорошо! Хорошо!..

Затем оба бегали по берегу, находили заросли крапивы, кусты тальника и даже смородины, увитой хмелем, и носились, продирались по заведенному для себя распорядку, для укрепления воли и нервов, чувствуя могучее здоровье, уверенность, жажду жить, наслаждаясь мирным счастьем, которое в самой страшной из войн завоевали для них отцы и деды…

— Вы не видели их? Ну где же, где они?..

Сперва летчики и их жены сами не встречали несчастную старуху, только слышали о ней. Жили они ближе к реке, чем она, и первое время, увлекшись купанием и рыбалкой, ходили лишь в одном направлении; но вот, спустя неделю после приезда, их тоже коснулся и потряс окрик с деревенской лавочки.

Однажды после прогулки по лесу, видневшемуся в противоположном конце деревни, Сарьяны и Завьяловы возвращались домой. Услышав голос старухи, все четверо невольно замерли. В действительности она вызывала куда более сильное впечатление, чем в пересказах. Протягивая руку и глядя огромными жуткими глазищами, она несколько раз повторила свой вопрос. Женщины занервничали, поспешили прочь от удручающей картины, но опять замедлили шаги, ибо их мужья задержались возле старухи.

С тех пор они стали как-то более сдержанны в развлечениях, хотя не лишили себя летнего отдыха и с присутствием в деревне несчастной в конце концов смирились.

Незаметно в листьях деревьев распространялся желтый цвет, для кого золотой, а для кого ничего веселого не представляющий, опечаливающий, как собственная седина. На лугу были скошены травы, и земля напоминала теперь оболваненную голову, по которой инструмент выстригал то дуги, то дорожки. Синева неба не казалась больше ласковой, но становилась гуще, звончее и выглядела холодной, точно ее отражение в родниковой воде. Быстрее плыли облака, туманные и грузные.

Как-то летчики с женами снова проходили мимо сидевшей на лавочке старухи. Они чувствовали себя как на иголках, но из деликатности не обошли стороной несчастную женщину и поздоровались с ней. Она тотчас поднялась, шагнула и спросила:

— Где мои сыночки?

И сделала это с таким выражением надежды и доверия, что они не смогли позволить себе уйти от нее и не смогли вовсе ничего не ответить. Они остановились, и Завьялов, из мужчин наиболее чувствительный и жалостливый, произнес:

— Видите ли… Мы не знаем.

— Где, где мои дети? — сказала старуха, обращаясь теперь именно к нему, судорожно хватая его за руки своими длинными узловатыми пальцами и все тревожнее вглядываясь в лицо молодого мужчины.

— Мы не знаем, бабушка, — повторил летчик дрогнувшим голосом, отводя глаза и стремясь осторожно освободиться от старухи, но она цепко держала его за запястья и притягивала к себе; затем с наливавшимся кровью лицом начала мелко трястись и издавать тот странный впечатляющий звук «м-м-м…», от которого у полковника мороз пробежал по коже. Он с трудом возвратил ее на лавочку и попрощался, затем поскорее ушел, увлекая остальных.

Главврач совхозной больницы хотел поместить старуху у себя, в отдельной палате; но сердобольные деревенские женщины попросили не изолировать несчастную мать, дать ей возможность еще поспрашивать про детей. Каждый взрослый человек, если у него не зачерствела душа, видя и слыша теперь старуху, скорбел, а возможно, ронял слезу; и наверное, кто-нибудь спрашивал себя: как может он жить спокойно на свете, смеяться и спать без дурных сновидений, если другого постигло такое несчастье.

Отдых летчиков и их жен подходил к концу…

Отпускники распрощались с хозяйкой и вышли из избы. Поскольку уже стало холодновато, отъезжающие оделись потеплее, мужчины были в своей блестящей офицерской форме. При полном параде за этот месяц Сарьян с Завьяловым ни разу не показывались, никто не знал даже, что они летчики, к тому же полковники, и теперь, когда они шагали по деревне, все, кто встречался им на улице, изумленно смотрели, переглядывались и перешептывались.

Офицеры с достоинством раскланивались и не особенно смущались, что деревенские жители пялили глаза. Под стать летчикам были жены, милые и видные, только что-то слишком серьезные, невеселые. Взрослые показывались из домов, из-за заборов и глядели им вслед из-под руки, загораживая яркий солнечный свет. У плетня, на сложенных вдоль него бревнах, орал петух. На жердях плетня сохли стеклянные банки, предназначенные для осенних солений. Тихо плыло над головой одинокое облако. Вся деревня была залита прощальным сентябрьским светом.

Все четверо были обеспокоены тем, что надо было вновь пройти мимо старухи. Может быть, напоследок они бы ее обошли, но под взглядами жителей деревни не сделали этого и вот уже в крайнем напряжении стали приближаться к печальному месту. Несчастная мать, казалось, их-то как раз и ждала. Она будто обрадовалась, оторвалась от лавочки и в согбенной позе протянула руку, затем решительно выпрямилась и встала на их пути. Женщины сильнее ухватились за мужей и побледнели. Не успели летчики поприветствовать старуху, все же надеясь на благополучный исход, как она снова, должно быть, по совпадению, вцепилась в Завьялова, да так сильно, что он не мог никак оторвать ее от себя, и забормотала с яростью, немного пристанывая:

— Где мои сыночки? Где они? Где?.. Где?..

Завьялов тяжело дышал и все пытался высвободиться. Женщины вскрикнули и отбежали в сторону. Старожилы, включая детей, застыли на месте.

Вдруг Сарьян шагнул к старухе, взял ее за руку и, глядя с суровым вниманием, громко произнес:

— Подожди, бабуленька! Мы это! Мы твои сыны! Вглядись-ка! Мы и есть!..

Она тотчас умолкла, отпустила Завьялова и, обратившись теперь к Сарьяну, уставилась на него.

Несколько секунд в ее лице не было никакого движения. Затем у старухи вздрогнули брови и по щеке пробежала судорога, в глазах началось чередование тени и света, словно там происходила борьба добра со злом. Появились новые, явно не свойственные безумию признаки: стал сужаться зрачок, затряслись губы, от лица отхлынула кровь, но опять к нему вернулась, придав щекам потепление. Сарьян от неожиданности растерялся. Глаза старухи сделались ясными, на них появилась влажная пелена.

— Нет, нет!.. Это не вы! Нет!.. — зашептала она, медленно повернулась, снова села на лавку и, плача в ладони, повторила: — Нет, это не вы!..