Альберт Карышев - В День Победы

— Нет, не врет он! По всему видать! Старший сержант Аликанцев, раненый он уже даже был, кровью истекал, восемь танков из сорокапятки уничтожил! Ты что, не знаешь, из истории войны?

— Не знаю, — сказал рыжий и коренастый. — Все равно не может быть.

— Ты сам-то в каких войсках воевал? — спросил высокий.

— В морфлоте. На подлодке. На «щуке».

— Чего ж тут права качаешь?

— Так. На всякий случай, — ответил коренастый высокому и вновь обратился к Крылову: — Ты что, корешок, за танки-те получил?

— Вот, — Егор Осипович дотронулся рукой до ордена Славы II степени и, наклонив голову, посмотрел на орден. — Вот это.

— Чего же тебе Героя не дали? По делу навроде заслужил.

— Ты в каком году пошел на войну? — спросил у него Крылов.

— В сорок третьем. Как девятнадцать мне исполнилось.

— Ага, я вижу, что ты помоложе, — сказал Егор Осипович. — Правильно, тогда за четыре танка Героя уже могли дать.

— А третьей степени за что получил? — справился рыжий.

— Так… За одно дело. Долго рассказывать. Потом ты спросишь, за что дали Красного Знамени. А мне некогда. Мне домой пора. Меня сын и сноха дожидаются.

— Все же, корешок, лучше бы они тебе вместо Знамени дали Славы I степени. Для полного комплекта, — знающе произнес рыжий.

— Красного Знамени, уважаемый, я еще раньше заработал. Еще в финскую войну. Ладно, товарищи. Всего доброго. Мне надо домой. Я пошел.

Он еще, чтобы распрощаться подушевнее, снял шляпу и помахал ею, кланяясь. Вышло у него это как-то забавно, так что все засмеялись, и сам Крылов тоже засмеялся. Раздались голоса, приветливые и насмешливые.

— Всего тебе, земляк! Будь здоров, бог войны! Один-то дотопаешь?

— Дотопаю, дотопаю! — добродушно отвечал Крылов.

— Давай, отец, я тебя провожу, — предложил ему Артем, про которого Егор Осипович, разговорившись с фронтовиками, уже успел забыть. — Возьму тебя под руку и двинемся помаленьку.

— Давай! — отозвался старик с радостью. — Проводи! Что-то я нынче притомился.

В заключение кто-то сказал об Артеме:

— Парень — молоток.

Было уже поздно, и теперь на улицах стало малолюдно. Одиноко горели фонари. Каждый шаг в пустынных переулках слышался очень хорошо, и его звучание повторяло эхо. Егор Осипович шел, покачивая головой и что-то незаметно для себя пришептывая. Ноги у него от усталости, как принято говорить, заплетались, и он вдруг нагружал Артему руку резкими движениями. Крылов непроизвольно улыбался и старался понять: откуда оно взялось у него — это странное ощущение сбывшихся надежд; потом, вспомнив, что идет не один, удивился и стал тепло думать про Артема: «Хороший он. Не оставляет меня. В бою, наверное, тоже не оставил бы».

— Не бойся, отец, — приговаривал Артем, — я тебя не брошу. Доведу до самого дома.

— Спасибо, сынок! — благодарно отвечал Егор Осипович.

— Дальше-то что было? — спросил юноша. — Танки все подбил, и больше ни одного, что ли, не осталось?

— Куда там! Только после того, как я четвертый подшиб, меня осколком в грудь навылет ранило.

— Как же они тебя, отец, не задавили? Жив-то ты как остался? Ну, давай, отец, давай!

— А там наши танки в атаку пошли. Танки и пехота. Потом я сознание потерял. Очнулся уже в госпитале.

— В общем, как в кино.

— Нет, сынок, в действительности было потяжелее.

— Да я понимаю, — сказал юноша. — Это я так. К слову пришлось.

— Тогда ладно… Ну, вот он, мой дом, — произнес Егор, останавливаясь. — Спасибо тебе. Прощевай, Давай с тобой расцелуемся.

— На, если хочешь. Целуй.

— Может, в гости зайдешь?

— Нет, некогда мне. В лестницу-то сам поднимешься?

— Поднимусь, поднимусь!..

Дверь Егору Осиповичу открыла Татьяна и, пропуская тестя в прихожую, воскликнула:

— Ах, папаша! Ну куда же вы запропастились? Разве так можно? Мы уже хотели идти звонить в милицию!

— Не сердитесь, ребятки, — отвечал Крылов-старший улыбаясь. — Я гулял. А погода-то! Погода-то!..

Из кухни показался сын Петр, усталый, лохматый, с воспаленными глазами. На нем был клеенчатый передник, а рукава рубахи по локоть засучены. Петр поспешил к отцу, обнял его за плечо и повел в комнату, заглядывая в лицо и укоряя:

— Ну, батя! Ну, ты даешь! Времени-то, знаешь, сколько уже? Ого!.. — Он взглянул на настенные часы, свистнул и объявил: — Без малого двенадцать! Вот так! — А потом добавил, успокаиваясь: — Ладно, все путем! Я тебя, батя, конечно, очень хорошо понимаю! Я тебя не виню! Ты сегодня что хочешь, то и делаешь!.. Ты где, вообще, был-то? У дяди Вани? Ну, я так и думал! Как он там?.. Плохо только, что ушел надолго!

Егор Осипович добродушно ответил:

— Где был, там меня уже нет.

В гостиной еще не вполне был прибран стол. Наведением порядка занималась Татьяна, а Петр, судя по его виду и по тому, что на кухне журчала вода, мыл посуду. В углу были составлены пустые бутылки. Беспорядок удручал; и электрическое освещение казалось тусклым. Кроме одного гостя все разошлись, Этот один похрапывал на диване, накрывшись одеялом с головой, но выставив ноги в носках и измятых штанинах.

— Ну что, батя, — Петр засуетился, показывая обеими руками, чтобы отец присел к столу, — по последней? На сон, как говорится, грядущий! Там нам с тобой еще осталось!

— Нет, — ответил Егор Осипович. — Пить вино я больше не хочу. Я желаю спать.

— Спать?.. — переспросил Петр с явным разочарованием; потом тряхнул вихрами и, исправляя нечаянно вырвавшуюся интонацию, поскорее согласился: — Ну, тогда добро! Добро, батя! Ложись баиньки! Таня, постели отцу!

Обыкновенно Егор Осипович спал в гостиной на диване. Но теперь диван был занят, и отцу поставили возле стены раскладушку. Крылов-старший сел на нее и начал раздеваться с таким загадочно-светлым выражением лица, что сын со своей женой переглянулись.

Когда он лег и накрылся, не очень аккуратно, поскольку, разомлев, тотчас начал засыпать, Татьяна взяла одеяло обеими руками и накрыла свекра как следует.

— Спокойной ночи, папаша, — произнесла она.

— Батя, спокойной ночи! — оказал за ней Петр и, наклонившись к отцу, ласково справился: — Говоришь, поплыл?

У Егора Осиповича уже не хватило мочи ответить голосом, и он лишь улыбаясь кивнул.

— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков? Куда они ушли?..

Старая безумная женщина каждый день с утра до вечера, много лет подряд, сидя возле забора на лавочке, суетливо всматривалась в прохожих и задавала им один и тот же вопрос.

Забор волнообразно полузавалился — местами в направлении огорода, местами от него. У избушки, которая виднелась за огородом, с одного угла осел фундамент. Крышу, ставни и наличники с каких уже пор не перекрашивали, и давняя лазурь (точнее, ее сохранившиеся участки) вспучилась, отслоилась, а по цвету была теперь мрачно и многозначительно темна. Все обветшало, рассохлось, заржавело. Хотя забор добрые люди пытались ставить, подкрепляли кольями, но он снова падал. Кто-то недавно обмазал глиной завалинку и часть передней стены, где в бревнах появились широкие трещины, идущие от торца к торцу по чуть винтовой линии. Старая лавочка отшлифовалась: в сумерках на ней, в тени обступивших ее сиреневых кустов целовалось не одно поколение влюбленных. Парни изрезали лавочку перочинными ножиками, и она сплошь запестрела изображениями сердец и заветными именами.