Альберт Карышев - В День Победы

Когда Егор спел, он вытер платком пот с лица, засмеялся и сказал:

— Теперь сплясать бы. «Русского».

— «Барыню»! «Барыню»! — закричала молодежь, которая хотя сама и крайне редко исполняет эту пляску, но, к счастью, знает о ее существовании.

— Нет, «русского»! — перекричал всех Петр, поднявшись с места. — Батя хочет плясать «русского»! Он знает, что ему делать! Сегодня что хочет, то и делает! Его праздник! «Русского» умеешь? — обратился он к гитаристу.

Тот, видимо, предпочитал мало говорить и, кивнув важно и немного снисходительно, взял нужные аккорды.

— Что «барыня», что «русского», — оказал Крылов-старший. — Один шут. Погоди, сейчас пиджак только сниму. Давно, вообще-то, не плясал. Может, уже не получится.

— У тебя, батя, получится! — убежденно произнес Петр, похлопывая отца по плечу. — Ты четыре немецких танка подбил! Наверное, не фунт изюму! У тебя все получится!

— То танк, а то «русского», — ответил Егор. — Это, Петя, не одно и то же.

Сняв пиджак, он вышел на середину комнаты. Гитарист продолжал не спеша щипать струны. На ногах у Егора Осиповича были черные ботинки, на которых ссадины и потертые места он старательно закрасил гуталином. Крылов топнул ногой, ударил ладонь об ладонь, затем хлопнул себя по груди, по коленкам. Парень заиграл сосредоточенно, приловчился к тому, как двигался Егор. Сперва Егор Осипович перебирал ногами довольно вяло, затем поживее. Вместе с ним стала плясать бойкая черноглазая и румяная девушка, и старик начал расходиться. Он плясал и вприсядку и выделывал всякие известные ему коленца, отстукивал каблуками дробь и крутился вокруг партнерши. Егор Осипович дышал все труднее, сбивался с темпа, хотя гости и сын со снохой воодушевляли его, хлопая в ладоши. Наконец гитарист прекратил играть и, сморщившись, стал дуть на палец. Девушка, смеясь, отошла к столу, а Крылов, у которого рубаха взмокла между лопатками и побледнело лицо, почти без сил опустился на стул.

— Давно не плясал, — произнес он, переводя дух, улыбаясь сконфуженно и удовлетворенно. — Аж мокрый весь.

— Ну! Так, батя, нельзя! Так сердце можно сорвать! — сказал ему укоризненно Петр, суетясь вокруг отца. — Может, водички глотнешь?

— Нет, не надо. Уже ничего. Прошло… Сердце у меня еще хорошее. Годы, конечно, и то, что вина выпил… оно все-таки тоже сказывается…

После того как молодые люди кончили восторгаться им и кричать в его честь «ура», они запели под гитару что-то громогласное и забавное, но чуждое Егору Осиповичу. Он добродушно слушал, пристукивал ногой, а по окончании песни сказал гитаристу:

— Нет, вашей музыки я не знаю.

— Не понравилось, что ли?

— Исполняете вы неплохо, — тактично заметил Крылов. — Но я вашей музыки не знаю.

Жена Петра кинулась к радиоле, установленной возле стены на ножках, положила на диск пластинку, и зазвучала эстрадная музыка. Молодежь начала танцевать упоенно, с энергичными телодвижениями, а Егор Осипович остался с гитаристом. Ему очень захотелось с кем-нибудь сердечно поговорить, рассказать о своем фронтовом прошлом, о боях и о погибших друзьях-товарищах, о том, как самолично подбил из артиллерийского орудия четыре танка. Сыну и снохе он не раз про свой подвиг рассказывал, и им его уже надоело слушать. Гитарист неожиданно завел разговор сам. Поглядывая на танцующих, он спросил:

— Правда, что ли, будто вы подбили четыре танка?

С трудом сдерживая себя, Егор как бы неохотно произнес:

— Да… Всяко бывало… Оно в тот раз как получилось: я их, по сути дела, со страху долбанул.

— Как это — со страху? — недоверчиво сказал гитарист. — Четыре танка — со страху?

— Со страху! — воскликнул Егор, увлекаясь. — Ей-богу! Ну, сам посуди! Я сперва побежать хотел! А нет, думаю, танки меня из пулеметов в спину расстреляют! Думаю: если из пушки буду по ним палить, шанс все-таки есть, а как побегу — все, кранты! Я один в тот раз у орудия остался. Весь расчет убило. Наводчик Гайнатуллин, татарин по национальности, тот еще был живой, корчился, а старший сержант Рудаков и заряжающий Игнатьев уже померли. Я был подносчиком снарядов. Такой меня взял страх!..

Но тут к гитаристу приблизилась та бойкая черноглазая девушка и потянула его танцевать. Парень поднялся, отдал Егору Осиповичу гитару и развел руками, затем произнес:

— Не обижайтесь. Извините. Сейчас только станцую, и еще поговорим.

Егор, оставшись один, мотнул головой и усмехнулся. От нечего делать он стал тренькать на гитаре, на одной струне, приблизив глаза к грифу, чтобы лучше было видно, где нажимать.

К нему подсел сын Петр. Он помахал ладонью перед своим вспотевшим лицом, оттянул и потряс рубашку на груди, потом, обняв отца за плечо и ласково глядя, произнес:

— Ну как, батя? Все путем? Молодец ты у меня! Молодец!

— Вы у меня тоже молодцы, — тепло отвечал довольный Егор Осипович, — Посмотреть приятно. Молодые, счастливые… Мать бы ожила, увидела тебя с Таней. Внука бы на руках подержала. Поглядела бы она теперь на вас…

— Да, батя! Это точно! Правильно ты говоришь! Очень верно!

— Скучаю я по ней, Петя, — признался Егор. — Иной раз сильно скучаю. Вот сейчас гляжу на тебя, а сам про нее вспомнил, мать вижу. Ты лицом очень похож на мать. Подожди… грустно мне вдруг сделалось. Не заплакать бы, чего доброго…

— Ну, это ты зря, батя! Зря! Это ты напрасно! Тебе плакать нельзя! Особенно в такой день! Может, спляшешь по-нашему? Еще разок тряхнешь стариной? У тебя получится! Только так, чтобы сердце не сорвать!

— Нет, сынок, — ответил Егор. — Я вашей музыки не знаю. Пойду, пожалуй, пройдусь. Проветрюсь. Вы не обращайте на меня внимания. Гуляйте себе. Вы молодые — и гуляйте, как душа требует.

— А ты на нас не обижаешься? — спросил Петр.

— Да нет! Что ты, сынок! За что мне на вас обижаться?

— Ну, тогда добро! — сказал Петр. — Добро! Держи пять! Конечно, тебе с нами не интересно! Я это очень хорошо понимаю! У нас свои интересы, а у тебя свои! Ты к дяде Ване сходи! Вам с ним будет интересно! Ну, батя, посошок на дорожку! На, я тебе налил! Балалайку-то поставь сюда! Поехали!

— Посошок? — произнес в раздумье Егор Осипович, прислоняя гитару к стулу. — Пожалуй, можно.

— Ты, батя, только ешь, ешь!.. Закусывай как следует!..

«Дядя Ваня», доводившийся Егору родным братом, проживал в другом конце города. Они не раз уговаривались отметить День Победы вместе, но их встреча расстраивалась из-за самого Ивана Осиповича. Во время войны он служил матросом эсминца, воевал иа Севере и с тех пор хранил бескозырку, тельняшку, суконную форменку с фронтовыми наградами, флотские «клёши» и ремень с бляхой. В День Победы, облачившись во все это, он почему-то усаживался на пол, а не за стол, стелил газетку, ставил стакан с вином, кое-какую еду и говорил: