Альберт Карышев - В День Победы

Пароход поплавал по морям и океанам немало. Теперь он постарел и в скором времени должен был встать на заводе, чтобы его там разрезали на металлолом.

— Хорошее судно, — сказал Беридзе, помолчав. — Маневренность хорошая. Скорость неплохая. Два моих парохода немцы потопили в Атлантике, а этот — нет. Благодаря скорости и маневренности.

— Коробка свое отмолотила, — сказал боцман, — Пора на пенсию.

— Да… Жалко расставаться. Я на нем плавал чуть не всю войну и вот, считай, после войны уж двадцать лет.

— Мне не жалко.

— К пароходу привыкаешь, — сказал капитан. — К качествам его привыкаешь. К обстановке привыкаешь.

Боцман непримиримо объявил:

— Я хочу поплавать на новом пароходе. Чтобы каюта была красивая и ржавчины было поменьше, А то надстройку побелили недавно, а она снова в «петухах».

— Летом примем новый пароход, — сказал Беридзе.

— До лета сперва надо дожить. А у меня зуб болит.

— Доживем, боцман, Летом поедем в Финляндию. Там для нас строят лесовоз. В пароходстве мне предложили его принять. Сашу тоже возьмем. Пойдете, Саша, плавать с нами на новом пароходе?

— Пойду, — ответил штурман и, передернувшись от внутреннего холодка, подумал: «Надо взять себя в руки, иначе заметят. Полезно глубоко вздохнуть и подержать воздух в легких».

— Он что-то не по погоде бледный, — заметил боцман. — Одни уши красные.

Саша смело встретился с ним глазами и промолчал.

Герасимов плюнул через ограждение мостика и произнес:

— Возьмем Сашу. Пусть фотоаппарат свой захватит. Подвиги нам будет фотографировать. Он все ждет, когда начнутся подвиги.

— Я лед фотографировал, — отозвался Саша с достоинством. — Потому, что это красиво.

— Красиво? Вы сказали, что это красиво? — переспросил капитан.

— Красиво.

— Боцман, а это в самом деле красиво, — сказал Беридзе. — Он прав, боцман. Посмотри-ка!..

Герасимов кисло глянул на палубу и кратко выразил свое мнение:

— Пес с ним…

— Дальше было вот как, — вдруг произнес капитан.

Боцман стал прислушиваться, покачиваясь в ритме волн на согнутых в коленях ногах.

— Дальше обледенели. Как сейчас. Было десять градусов. Мы обледенели, английские корабли обледенели. Декабрь месяц… Шли с дифферентом на нос, — спокойно продолжал Беридзе, склоняясь к задумчивости, — потому что заливало бак. Ребята рубили лед. Было за полночь — вахта третьего штурмана. Володя держался на мостике возмутительно. Я его стал ненавидеть. Флагман сигналит: сообщает, что будем заходить в Рейкьявик и отстаиваться. Немного погодя с английского охотника радируют, что акустик слышит лодку. Охотник шел по левую сторону каравана, а другой охотник тоже передает, что есть лодка. Значит, отряд лодок. «Может, отряд капитана Штока», — так я подумал, до войны тот был капитаном торгового флота с дипломом Ллойда. Смелый был подводник. Говорили, будто однажды зашел в Портсмут и торпедировал крупный танкер на рейде. Вот такой был, зараза. Я шепчу Володе: «Будь мужчиной. Зубами не стучи». — «Хорошо, — отвечает тоже шепотом. — Я постараюсь. Я ничего не могу с собой поделать, но буду стараться. Я не то чтобы смерти боюсь… Я сам не знаю, почему я так боюсь».

— Сначала немцы торпедировали третий после флагмана пароход. Горел как свечка. Там капитаном был Красильников. Погружались они носом, еще лед помогал, но ребята успели опустить шлюпки и высадиться, я видел в бинокль. Когда немцы стали атаковать, Володя будто приклеился к мостику подошвами. Стоит как накрахмаленный. Глаза расширил. Рот открыл. Я прямо зашипел: «Иди в рубку! Ныряй на диван и затыкай уши! Уходи с мостика! Чтоб духу твоего не было!» Он ни слова. Уходит в рубку. Гляжу — снял фуражку и трет подкладкой лицо. Тут наблюдающий с кормы закричал: торпеда градусов сто двадцать от курса. След видно хорошо — сполохи, да еще горит пароход Красильникова, море освещает. Выстрел с короткой дистанции. Пароход мой крупнотоннажный, обледеневший, большая инерция. Рулевой положил руль на борт. Стали, как положено, уходить, но не ушли. Ребята били из кормового пулемета по торпеде, не попали… Взрыв очень сильный. В легкие будто воздух насосом качнули. Пароход прям подпрыгнул. Я стукнулся лицом о рубку. Гляжу, на корме черный дым рассеивается. Попало в четвертый трюм. Ребята у пулемета убиты, наблюдающий убит, второй помощник убит, пулемет вырвало с фундамента и откинуло в сторону… Пластырь под такую пробоину не завести. Командую: покинуть судно. Ребята кинулись к шлюпкам. Про Володю в суматохе позабыл, потом вспомнил. Забегаю в штурманскую: стоит Володя совсем белый, ухватился за штурвал радиопеленгатора. Я ему: «Немедленно к шлюпке!» Он повернулся, уставился и не мигает. «К шлюпке! — говорю. — Ты что — оглох?» Не отвечает: держится за пеленгатор. Попытался отцепить — никак. «Если, — говорю, — сейчас же не отпустишь руки и не побежишь к шлюпке, пристрелю!» Пришел в себя. Гляжу: слезы на глазах, как мальчишка маленький, обиженный… «Застрелите, — говорит, — товарищ капитан». — «Быстро на палубу!» — говорю…

— Я бы дал в ухо, — известил Герасимов.

Капитан обернулся и сощурился:

— Тебе в ухо не дали?

— Зачем это?

— Когда перед атакой у тебя малый грех чуть не случился. Когда был морским пехотинцем. Сам рассказывал.

— Я был необстрелянный, — проскрипел боцман, как садовая калитка, и, покосившись на штурмана, проскрипел еще раз: — Потом не случалось.

— Он тоже был необстрелянный, — сказал капитан. — Сразу после мореходки. Примерно одних лет с Сашей. Саша, вам теперь сколько?

— Двадцать три.

— Зеленый еще, — усмехнулся Герасимов.

— Молодость — достоинство, — произнес капитан и подумал еще о чем-то.

— Я родился до войны, — добавил штурман.

— Ваш отец жив?

— Да, жив. Военврач.

Беридзе неопределенно покачал головой. Боцман, отламывая щепку от спичечного коробка, заметил:

— Саша поплавает и тоже выучится на врача, — разинул рот и стал ковырять больной зуб.

— Надо уточнить координаты, — сказал Беридзе.

— Хорошо, — ответил штурман и отправился в рубку, Там он прежде всего согрелся — положил ладони на медный калорифер, отепляемый паром из машины, разул ботинки и поставил на калорифер одну ногу, затем другую, потирая холодные пальцы.

Он запеленговал радиомаяки, отложил пеленги на карте и точку их пересечения обвел карандашом. Подсчитав расстояние до самолета, присел на диван — на нем нередко спал Беридзе, в штормовые ночи не покидавший мостика, — и посидел несколько минут, опустив руки меж коленями и ссутулившись. Длительная качка вызывала раздражение, хотя Саша переносил морскую болезнь легко. Тело устало от непрерывного нарушения равновесия. По штурманскому столу катался карандаш; графин с водой, стоявший в ячее специального подвеса, кланялся и трясся, раскачивалась стрелка кренометра на переборке. В момент крена свет, проникавший сквозь затянутый льдом иллюминатор, затенялся волной. Идти к месту бедствия оставалось немногим больше часа, но это слабо обнадеживало штурмана. Если не придется скоро увидеть самолет, капитан будет разыскивать его до последней возможности, он понял характер этого человека — ни перед чем не остановится, а понадобится, применит власть, не повышая голоса и не теряя самообладания… Им завладела тоска по дому, и он уже мысленно сознался матери, что для моря слаб духом, с ней он мог говорить о многом, тогда как перед отцом сдерживался. Появилась спасительная мысль: может быть, лед и течь не так уж опасны и все закончится хорошо, тогда им выдадут денежную премию и про них напишут в газетах. Он попробовал вообразить и собственное участие в спасении английских летчиков, но увидел себя недостаточно молодцеватым; даже усмехнулся, внезапно почувствовал злость, встал с дивана и, чтобы обрести устойчивость, придержался за угол стола…