Альберт Карышев - В День Победы

В его отсутствие Беридзе заметил боцману:

— Ты с ним нехорошо разговариваешь.

— Он мне не нравится, — заявил Герасимов.

— Он ничего. Молодой еще. Ты тоже был молодой. Я был молодой. И он попривыкнет, будет моряк.

— Меня с ним равнять нечего, — сказал боцман. — Я начал плавать с восьми лет. Червяков на крючки надевал.

— Нет, он ничего, — сказал капитан, — старательный. Ты несправедливо говоришь. Мягкий — это правда. Что воспитанный и на скрипке играет — очень хорошо.

— Мне он не нравится, — упрямо повторил боцман.

— Злой ты нынче, — сказал капитан. — Я понимаю: устал, и зуб больной. Разыщем самолет, уйдем в шхеры, там отдохнем.

— Ехидный он, — сказал боцман. — Что я ему — соли под хвост насыпал? Изжога у меня, говорит…

— Он тебя ничем не обидел. А ты плохо себя ведешь, — сказал капитан.

— Как надо, так и веду, — отрезал боцман.

— Скверно ведешь, — недовольно сказал Беридзе. Герасимов поджал губы. Из рубки вышел Саша. Скулы капитана напряглись и расслабились…

— Вы сказали, что Володя погиб, — напомнил штурман.

Капитан пристально поглядел на него и отвернулся, отметив в его тоне не просто заинтересованность, что-то еще: вызов ли, протест ли, то, что мнительно настроенный человек выражает вполне бессознательно. Он определил: сравнивает себя с Володей, находит общее и переживает. «Большое самолюбие, — подумал капитан. — Но доверчивый. Хорошо с ним поговорить — рассказал бы все откровенно», — и, помедлив, кивнул:

— Погиб, — покашлял в перчатку и прибавил: — Утонул.

— Валяйте подробнее, — сказал боцман. Сигнальный флаг и таблетки явно не пошли ему впрок, но любопытство заставило быть доброжелательнее.

— Хорошо, — ответил Беридзе. — Сначала ступай вниз и поменяй на баке впередсмотрящего, парень сильно озяб. — И только боцман возвратился, продолжал с прежней интонацией, не прерываясь, глядя в одном направлении на море, так что начинало казаться, будто он постепенно забывает про слушателей и говорит для одного себя:

— Когда вышли на мостик, немцы выстрелили второй торпедой. Ребят, что успели сесть в шлюпку, убило. Шлюпку — в щепки. Пароход тонул очень быстро. Второй шлюпкой воспользоваться не пришлось. Живые попрыгали за борт. Мы с Володей тоже прыгнули… Мы были в пробковых поясах. Стоял декабрь. Вода, как сейчас, дымилась. Сильный ветер… «Прыгай!» — говорю и подтолкнул Володю. Он прыгнул; я прыгнул, как в кипяток окунулся, суставы будто вывернуло. Хватаю воздух как рыба. Кажется, сердце горлом выходит…

Шлюпки с парохода Красильникова были далеко. Когда люди оказались за бортом, два тральщика растянули спасательную сеть и на полном ходу стали нас выуживать как селедку. Попал в сеть — спасся, прошла мимо — жди, когда тральщики пойдут на новый заход. Очень холодно. Организм быстро переохлаждается. А тральщики не останавливаются и не сбавляют хода, командиры опасаются, что лодки станут пристреливаться. Мы с Володей не попали в сеть. Позже других прыгнули, оказались в стороне — и не попали. Обледенели головы. Ноги ничего не чувствуют. Неподалеку — взрывы; и светло как днем: еще два наших парохода горят. «Крышка, думаю. Если и вынут через час, умрешь от переохлаждения». Реветь хочется. Жить хочется. Сквозь ветер слышу: стучит машина. Поворачиваю голову — тральщик идет прямо на нас. Хочу кричать, губы не шевелятся. Думаю: «Неужели не заметят? Должны заметить! Не может быть, чтобы не спасли!» Не хотелось верить, что погибнем. Мутилось сознание, но увидел: возле борта стоит матрос, показалось — негр, в руке линь, собранный в бухту, готовится кинуть. Кинул. Володя вцепился в линь зубами, повизгивает. Я тоже успел. Поволокло за тральщиком. Чувствую — слабею совсем; когда не надо слабеть — слабею. Пальцы еще немного и выпустят линь. Стало тошнить. Может, оттого мне было хуже, чем Володе, что я еще при взрыве ударился. Думаю: «Помоги, штурман. Поддержи. Самому мне не продержаться, пока подтянут к борту». Пытаюсь крикнуть: «Помоги, Володя!», но сам себя не слышу… Неправильно думал, не имел права. Ему было очень тяжело… Посмотрел на меня — страшный на лицо. Опять отвернулся, не обращает внимания. «Боится за свою шкуру», — так я решил. Думаю: «Зараза, собака. Был подлецом — подлецом жить останешься». Держусь из последних сил… Вдруг по глазам как кнут ударил. Куда-то полетел, что-то обвило змеей и давит, и не холодно. Потом ничего не помню. Потерял сознание. Очнулся на палубе тральщика. Лежу на спине, рядом матросы, один льет в глотку ром. На руке линь — еще не успели отвязать, выбленочным узлом к запястью привязан… Немного оправился, спрашиваю: «Где второй моряк, который был со мной?» Не знают. Разводят руками. Требую возвратиться, отвечают, что нельзя: лодки. Мол, тральщики с сетью пройдут еще раз, а им надо защищать пароходы, которые остались от каравана…

Ветер изменил направление. На мостике ему препятствовал барьер, а матросов он обрабатывал как наждак, их лица были напухшие и багровые. Часы показывали половину шестнадцатого, а уж свет сделался мутным. Рулевому пришлось зажечь на компасе электричество, и Саша повернул рубильник и включил ходовые огни. Свет в окружении парохода померк, и резче выделилась белизна штормовых гребней, обледеневшие предметы залоснились. Волны бомбардировали судно; соленая изморось, орошала лица. Скоро капитан перевел ручку машинного телеграфа на «малый ход».

Боцман собирался покинуть мостик, но задерживался, шагал взад-вперед и глядел в деревянный настил колючим взглядом. Завершив это целенаправленное перемещение по мостику и выдерживая независимый тон, он произнес:

— Значит, неплохой оказался человек…

Слова эти ни к кому не обращались и, прозвучали полувопросом самому себе, но боцману явно не было все равно, отзовется на его слова капитан или нет.

С палубы пришел вахтенный матрос и сообщил очередной замер воды в колодцах. Лед по обшивке наветренного борта стал массивнее; судно приобрело постоянный крен, и матросы в обледеневших одеждах и обуви скользили по палубе. Капитан отослал матросов переодеться; скалывать лед вышли подвахтенные из машинной команды.

— Да, неплохой, — Беридзе опустил бинокль, потер носовым платком линзы; стал опять всматриваться в горизонт, что-то по-грузински пробормотал и этими своими действиями как бы заявил, что о Володе сказал все — реальная обстановка требовала внимания, капитан сосредоточился в наблюдении за морем.

За ним поднял бинокль штурман, взволнованно фантазируя, что пароход совершает рейс в составе военизированного каравана и караван подстерегают немецкие лодки. Миг — и в борт ударила торпеда, взорвалась, и в воздух ринулись обломки и огневые брызги, в черном дыму только пятнами было видно светлое небо, а в этих пятнах парил пепел, и воздух, сжатый взрывом, закупорил рот. Глянув за борт, он вздрогнул и отпрянул, так что плеснувшая снизу вода не успела достигнуть его лица, только обдала козырек фуражки. Он не тотчас сообразил, что лишь бессознательно разыгрывает про себя эту сцену: покидает борт и оказывается в ледяной воде — перевоплощение было короткое, но полное, он ощутил жгучий холод и испытал отчаяние, наконец увидел английский корабль и одновременно с капитаном ухватился за поданный с корабля линь… Руки теряли чувствительность, глаза слепили радужные круги, и кровь в висках гулко пульсировала, когда он мысленно произнес: «Если ты не сделаешь этого теперь, то не сделаешь никогда», — повернул лицо к ослабевшему капитану и, прерывисто дыша, подхватил капитана одной рукой, а другой закрепил на его запястье линь — на это только и хватило сил…