Альберт Карышев - В День Победы

Она вновь раскрыла передо мной книгу.

Я пригляделся и увидел, что, пожалуй, согласен с Надей. Формулы заставляли работать воображение, создавали в нем художественные ассоциации.

— Удивительно! — воскликнул я.

Она радостно засмеялась и ответила:

— Вся математика прекрасна.

— Покажите мне еще какие-нибудь формулы.

— Пожалуйста…

Увлекшись интересным разговором, во время которого каждый из нас старался сесть на собственного конька, мы не заметили, как на дорожке за деревьями показалась молодая стройная женщина, красиво постриженная, одетая в цветастое платье, обутая в туфли на высоком каблуке. Мы увидели ее (точнее, первой увидела Надя и произнесла: «А вон и мама идет!»), когда она уже вышла из-за деревьев, хрустнула сучком, а затем и намеренно кашлянула. Я смутился, встал и поздоровался с матерью Нади. Машинально отводя со лба прядь волос, она подозрительно взглянула на меня своими печально-строгими глазами, затем посмотрела на свою дочь, снова на меня, после чего ответила мне холодновато:

— Здравствуйте.

— Мама, — произнесла Надя, — познакомься. Это Ваня Круглов, художник.

— Нина Емельяновна, — сказала мать Нади и после некоторого колебания протянула мне руку, которую я осторожно пожал. Затем она обратилась к дочери: — Надюша, поедем-ка обедать!

— Да, — ответила девушка и, попросив у меня извинения, распрощалась со мной.

Нина Емельяновна молча кивнула мне и повезла свою дочь по дорожке, от усилия делая большие шаги и наклоняясь им в такт. А у меня вдруг начало падать настроение. Я почувствовал неловкость и одновременно тоску, ибо возвратился к действительности и вспомнил о существенной разнице между мной и моей новой знакомой. Во время оживленного разговора с ней я про эту разницу совершенно позабыл.

Расставшись с Надей, я уже не мог не думать об этой девушке и на следующее утро проснулся с мыслью о ней.

Во время завтрака я рассеянно держал ложку и ел кое-как. Мать заметила мое состояние и спросила, что со мной. Я пробормотал что-то не очень правдоподобное. Взглянув на меня с тревогой, она вслух предположила, что я нездоров, и посоветовала мне не ходить сегодня по городу с этюдником, а отдохнуть дома. Меня тронула ее забота. Я подумал о том, что, став взрослым, почти перестал уделять внимание своей матери, которая, скромно трудясь швеей и зарабатывая не слишком-то много, поддерживала свое великовозрастное чадо на его пути к искусству. Я провел ладонью по ее поседевшим волосам, наклонился и поцеловал мать в щеку.

Прислонив руки к груди, близорукая и маленькая, она повторила с интонацией благодарности за ласку:

— Отдохни, Ваня. Никуда от тебя твои картинки не денутся.

— Не волнуйся, — ответил я ей, поднимаясь из-за стола. — Я чувствую себя отлично. Клянусь тебе. Я еще никогда так хорошо себя не чувствовал…

Сегодня утром я сразу двинулся по городу целенаправленно и скоро уже приближался к пруду, к тому месту, где в прошлый раз мы встретились с Надей.

Моя новая знакомая была тут и опять занималась математикой, заглядывая в открытый учебник и делая карандашом выписки в толстую тетрадь. Утро было еще раннее, исключительно погожее. На траве блестела роса, мои ботинки об нее сразу увлажнились. Пруд застыл в совершенной неподвижности, так чарующей заядлых рыболовов, по воде расходились мягкие круги оттого, что гуляла рыба. Кувшинки у противоположного, освещенного солнцем берега были свежи. Между камышами нынче сидел мужчина в шляпе и черном пиджаке, закинув в воду пару удочек.

Я увидел, что Наде приятно было мое появление. Она перестала заниматься. Мы встретились так, будто никогда не расставались, что, в общем, между малознакомыми людьми случается нередко, важно только, чтобы люди сразу нашли общий язык. То, что составляло обаяние этой девушки, легче было почувствовать сердцем, чем перечислить словами. При очевидных ее достоинствах в характере Нади имелось еще что-то притягательное лично для меня. Поблескивая глазами, она сказала:

— Если бы вы вместе с этюдником захватили удочку, я бы с удовольствием половила рыбу.

У меня с довоенного времени сохранилась удочка. Правда, теперь я ею пользовался от случая к случаю и сейчас не помнил, была ли она в исправности. Тем не менее я с готовностью предложил Наде:

— Хотите, я сбегаю за удочкой? Я тоже живу не очень далеко отсюда. Через полчаса вернусь.

— Хочу, — ответила она, и я, оставив возле ее коляски этюдник, торопливым шагом направился домой. Удочку я нашел в чулане, и она оказалась вполне исправной. Я взял еще стеклянную банку для рыбешек, немного хлеба для наживы и примерно через полчаса опять был возле Нади.

Я свез девушку поближе к воде и поставил коляску поустойчивее. Надя ловко закинула удочку, и мы вместе начали следить за поплавком. На хлеб рыба не клевала, тогда я не поленился сбегать и попросить у рыболова на противоположном берегу несколько червяков. Мы вновь стали удить, а заодно негромко разговаривать.

— Что вы будете сегодня писать? — спросила она.

Я ответил:

— Похожу по берегу, Выберу что-нибудь. Тут полно отличных пейзажей. А свет просто сказочный, даже как будто овеществленный, что-то вроде золотистого газа.

— Напишите вон того рыболова.

— Нет, не хочу.

— Он вам не нравится?

— По правде говоря, нет. У меня он создает настроение благополучия. Я-то ведь ищу совсем другое. На рыбака мне жаль сил и времени.

— А у меня он вызывает другое чувство. Наверное, человек провоевал всю войну, чудом остался жив и теперь заслуженно отдыхает. Может быть, даже забыл про рыбу и думает о своих погибших товарищах.

— Нет, Надя, не уговаривайте. Рыбака я писать не буду. Вот что. Вы половите пока без меня. Я, пожалуй, отойду куда-нибудь и поработаю. А то через час-другой освещение изменится, перестанет быть таким мягким. Если я вам буду нужен, крикните.

— Хорошо, — сказала девушка.

— Только не сердитесь, — сказал я, от неловкости деланно смеясь. — Честное слово, прямо руки чешутся. Свет уж больно хорош.

— Да за что же мне на вас сердиться? Конечно, идите. Не беспокойтесь обо мне.

Я поднял этюдник за ремень и побрел по берегу. Удалившись от Нади и выбрав вид поинтереснее, я принялся писать новый этюд. В панораму, с которой я писал, опять входил участок пруда, только в ином ракурсе.

Участок этот с моего берега окаймляли верхушки кленов, а с противоположного — деревья в полный рост. Попали и несколько кувшинок и оживили пейзаж. Солнцу еще часа три не хватало до зенита. Его сияющий диск на моем этюде неплотно заслонялся ветвями и листьями кленов. По положению солнца, по тому, как направлялись на воду лучи, и по оттенку света можно было определить, какое приблизительно время дня. Наконец я вспомнил о Наде и пошел справиться об ее рыболовных успехах. Она, между прочим, выудила карасика длиной с ладонь и пустила его плавать в банку, которую я наполнил водой и поставил возле коляски. Поудив еще немного в моем присутствии, девушка произнесла: