Альберт Карышев - В День Победы

— Вот видишь! Я же говорила тебе!.. Ничего не выйдет!..

— Нет, выйдет! — произнес я ожесточенно. — Должно выйти!

— Хорошо, — покорно сказала девушка, — Я согласна и буду тебя слушать…

Она закусила губу и отвернулась, и я не решился возобновить разговор. Постояв еще немного возле Нади, я вернулся к этюднику, но восторгаться природой и работать больше не мог. Я просто сидел на берегу пруда, на маленьком ступенчатом обрыве, и глядел, как мимо моей ноги скачет к воде лягушонок, как над прудом витает «малярийный» комар, касаясь водной глади. Переплетенные ветки отбрасывали на воду сетчатую тень. Солнце отражалось нестерпимо для глаза, если подвинуть голову и поймать фокус зеркала пруда. В общем, снова обстановка была замечательная, но не рассеивала моего тяжелого настроения.

Конечно, наши родительницы не могли относиться безучастно к тому, что их взрослые сын и дочь постоянно встречаются и вместе проводят время. Своей матери я сам рассказал о Наде; и, взглянув на меня испуганно и участливо, какая-то немного жалкая в поломанных и скрепленных веревкой очках, мать произнесла:

— Да как же так, сынок? А что дальше будет? Ведь она убогая!

— Ничего не будет, — ответил я не без досады. — Что нужно, то и будет. Надя мне самый близкий на свете человек.

— Нет, ты подожди, — произнесла она, беря меня за руку и заглядывая мне в глаза. — Ведь тебе пора заводить семью. Я хочу, чтобы у меня были внуки. Так ты можешь на всю жизнь остаться холостым. Чего в этом хорошего?..

— Если будет нужно, останусь холостым, — сказал я резковато.

Но гораздо труднее было отвечать Нине Емельяновне. Узнав мой адрес, она как-то пожаловала к нам и села на стул, который я ей вежливо предложил. Моя мать совершенно растерялась, встретив важную гостью, наделенную приятными чертами лица, гордым взглядом, грациозной походкой, сохраняющую чувство собственного достоинства при таком несчастье с дочерью. Мать кинулась накрывать на стол, но Нина Емельяновна взяла ее за руку и, хмурясь, сказала:

— Не надо. Давайте просто поговорим.

Я предчувствовал, что именно скажет она, и сидел опустив глаза. Моя мать с беспокойством посматривала то на меня, то на гостью. Нина Емельяновна, не глядя на меня, произнесла:

— Уважаемый Иван…

— Данилович, — подсказал я.

— Уважаемый Иван Данилович, — сказала она решительно. — Вы умный человек и должны понимать, что ваши отношения с Надей не могут оставаться невинными…

— Нет, они не невинны, — ответил я, удивляясь собственной прямоте и неосторожности. — Я люблю Надю. Мне кажется, что и она любит меня.

— Вы с ней объяснились? — спросила она с печалью в голосе.

— Нет.

— Иван Данилович, — снова обратилась ко мне Нина Емельяновна, смущая меня и располагая к себе своей неожиданной беспомощностью. — Иван Данилович, я прошу вас не делать этого. Пожалейте ее… Я вас очень прошу…

Я совершенно не предполагал, что она может заплакать, но она это сделала, потом встала и, не попрощавшись, медленно пошла к двери…

Я ходил на свидания с Надей. Я писал на берегу пруда пейзажи, затем с неразумным упорством учил Надю двигаться, проглатывая ком в горле, страдая оттого, что не в силах был помочь любимой девушке, и оттого, что она так безропотно подчинялась мне. Наконец я испытал такое вдохновение, такое сильное предчувствие художественной находки, что забыл обо всем на свете, кроме своей картины, проявляя по отношению к Наде простительную невнимательность.

Это произошло, когда я увидел, как на воду падает с клена осенний лист. Наступил прекрасный солнечный сентябрь, на редкость погожий и исключительно удачный для меня как для живописца. Вся листва вокруг пруда стала золотой. Вода оцепенела в холодной неподвижности, которая с утра и по вечерам нарушалась резкими всплесками у берега — щука и окунь сделались к осени особенно прожорливыми. Надя неожиданно для меня так похорошела, что я не мог оторвать от нее глаз, и теперь, когда касался ее, то ощущал в себе трепет.

Я увидел, как упал осенний лист. Он оторвался от ветки, спланировал на воду и лег на нее, создав впечатление полной невесомости и вызвав у меня светлую грусть. И вдруг я задохнулся от озарения. Вот оно, чего не хватало в моей картине! Падающего на воду кленового листа! Символа гордого увядания и надежды на возрождение! Наверное, в этот момент я поразил Надю своим видом и тем, с какой поспешностью схватил этюдник и начал писать этюд. Затем я, ничего ей не объясняя, опрометью побежал домой и тут же приступил к картине.

Я изобразил пруд в осеннем убранстве. Изумляясь тому, что кисть действует слишком непринужденно, как бы независимо от меня, я написал такой нежный солнечный свет, такой прозрачный воздух, такую загадочную осеннюю воду, что едва не заплакал от счастья. Затем я набросал на воду золотисто-багряных листьев клена, закрыл глаза, облизал пересохшие губы и позвал к картине мать.

Но самую полную радость я испытал, когда, как вспышка, мелькнуло передо мной лицо Нади, когда кисть, подчиняясь какой-то фантастической силе, молниеносно набросала среди кленов прекрасную девичью фигуру и придала ей сходство с Надей. Размахнувшись, девушка бросала в воду камешек, чуть кокетливо улыбалась и своим присутствием завершала композицию. Через три недели я закончил картину, снял со станка и помчался показать Наде. Она лишь покосилась на приставленный мною к клену холст, который был закрыт белой тканью, но спросила меня о том, почему я так долго не приходил.

И вот я, сияя от радости, убрал с холста закрывавшую его ткань. Я потер руки и вместе с Надей посмотрел на свою картину, затем на девушку. Когда я увидел, как она побледнела, то кинулся к ней, поднял ее на руки и… неожиданно принялся целовать. Я покружил ее на руках, затем машинально опустил на землю, а сам отошел и начал в волнении ходить взад-вперед: но вдруг остановился как вкопанный, поразившись своей неожиданной оценке событий: ведь я, по рассеянности не придав тому значения, опустил ее на землю. Конечно, во время отчаянных попыток научить девушку двигаться я много раз опускал ее на землю. Но если теперь…

И я мгновенно представил, что она, согнув в коленях ноги, улыбаясь странной безотчетной улыбкой, еще более бледная, чем прежде, стоит за моей спиной так же беспомощно и самостоятельно, как это впервые делают маленькие дети, стоит и молча протягивает ко мне руку. Ох, уж это воображение художника!..

Некоторое время я стоял не двигаясь и не дыша, потом заставил себя повернуться. Девушка сидела на рыжей ломкой траве, упершись в землю руками и свесив голову. Я тут же опять поднял ее и понес в коляску, сознавая, что бледность у Нади обморочная. Она откинулась на спинку коляски и закрыла глаза. Когда же я, не представляя, что делать дальше, взял ее за голову, Надя стала приходить в себя, вздохнула, через силу улыбнулась мне и вот уже с глазами, полными светлых слез, прошептала: