Альберт Карышев - В День Победы

— Хорошо живется, тетенька, — отвечал Вениамин.

— Вы не хотите сказать правду?

— Хочим, — отвечал подросток. — Живется нам с мамкой хорошо.

— Может быть, вам живется плохо, а вы думаете, что это хорошо?..

— Нет, хорошо нам живется, — повторял Вениамин. — Мамку я вам нашу не советую дожидаться — беда будет.

Но женщина была терпелива, неустрашима, и она обещала:

— Я к вам зайду как-нибудь на днях. Может быть, послезавтра…

Соседки, чем могли, хотели семье этой помочь. Только Вениамин, самолюбивый, колючий, мнительный, отказывался. Он сам научился быть хитроумной хозяйкой, способной сварить поесть из ничего, стал добросовестной нянькой, и дети лезли к нему на колени, дергали его за штаны. О матери соседки говорили с оглядкой. Проходя по двору, она опускала глаза. Ее начали остерегаться.

Вениамин курил табак и играл в карты с уличными ребятами. Школьные учителя относились к нему по-разному: одни считали, что ученика этого надо определить в колонию, другие за трудным характером подростка видели тяжелый быт, старались воздействовать на Вениамина в меру доброты и ума, а также заботились, чтобы выписать в бедную семью то детские валенки, то полкило конфет.

— Трудно ему.

— Плохо в семье — вот он и растет хулиганом.

— Но при всем этом было бы полезно выдрать его как сидорову козу, — говорили учителя и перекладывали заботу на плечи директора Клавдии Тимофеевны, которую Вениамин сравнительно уважал.

— Здравствуй, Вениамин, — говорила директор, совсем седая грузная женщина, сидя в черном кожаном кресле за столом.

— Здравствуйте.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвала?

— Учительницы, я думаю, пожаловались.

— Ты взрослый человек, Вениамин. Да. Ты больше других знаешь о жизни. Разве ты не можешь лучше вести себя?

— Не знаю я… Не могу.

— Почему же?

— От злости.

— Я понимаю, Вениамин, — терпеливо говорила директор. — Тебе очень нелегко.

— Чего вы понимаете?

— То, что у тебя сложная обстановка в семье. И все-таки не надо распускаться.

— Ну какая у меня обстановка? — говорил ученик. — Чего у нас сложного?

— Да, Вениамин. Так оно и есть. И не ставь меня в неловкое положение. Хотя ты и взрослый, но мы не одного с тобой возраста.

— Никакой у меня обстановки нет…

— Хорошо, Вениамин.

— А вы бы меня исключили.

— Глупо то, что ты говоришь. Зачем тебе? Неужели ты хочешь быть неучем?

— Ну, я пойду, — безразлично говорил Вениамин, прощался, но после разговора не мог найти себе места от ощущения какой-то неполноценности и по дороге домой прибавлял что-нибудь новое к своей дурной репутации, например бил сытого соученика.

Мать возвращалась поздно. Маленькие уже спали. Укладывал их Вениамин на кровать «валетом», у которого с одной стороны получались две головенки, накрывал одеялом, а сам опять присаживался к окну.

— Есть будешь? — тихо спрашивал он, когда мать входила в каморку, не выдерживая устойчивой походки.

— Нет, Веня, не буду, — отвечала она. — Тошнит меня…

Он не двигался, не зажигал коптилку, и мать не просила об этом; оба стыдились глядеть друг на друга. Он наблюдал за ней из темноты: как она приближалась к постели, наклонялась над спящими малолетками и поправляла их одеяло, потом выпрямлялась и призадумывалась, наконец подходила к столу, чтобы взять железный чайник и попить из горлышка.

— Сами-то ели?

— Ели. Тебя ждать — с голоду небось помрешь. Хотя разъешься у нас не больно.

— Опять загуляла я…

— Детей бы пожалела.

— Могу я загулять? Отдохнуть? Или мать у вас как служанка? — волнуясь, отвечала ока. И когда месяц заглядывал в окно, будто вытаращенный глаз, и делал свое дело не к месту добросовестно, то было видно, что мать взлохмачена и неряшливо одета.

— На что она нам, жизнь такая? — продолжал Вениамин. — Отца давно оплакала, чего еще надо?

— Отца ты не трожь!

— Ну что я сказал плохого?

— Совсем не трожь! Никогда! Я не хочу!..

— А живем мы зачем так? Ерунда прямо какая-то, а не жизнь! Люди ведь насмехаются, есть такие, что тебя по-всякому называют!..

— Кто насмехается? Кто называет?

— Да уж есть!..

— Ну кто? Кто, скажи? Я им пойду в глаза плюну!

— Тетка эта еще была длинная, которая следить приходит. Ох, смотри, мамка!..

— Я им покажу! Я управу найду!

Мать волновалась, и сын смягчался и от жалости едва не плакал.

— Детей разбудишь, — говорил он.

— Ладно. Молчу я.

— Лучше сразу спать ложись. Я постелил нам с тобой на полу.

— Простил бы ты меня, — говорила мать.

— Ложись уж… Отдохнешь-то как? Завтра ведь тебе на работу идти.

Утром звонил будильник. Механизм этот чертов стоял рядом на полу, где мать с сыном спали всю войну за неимением второй кровати. Маленькие, покривив во сне физиономии, продолжали спать. Вениамин натягивал на макушку одеяло, но больше не засыпал и в дурном настроении начинал думать о будущем. Мать поднималась с пола. Прошлепав босыми ногами, брала она с табуретки юбку да кофту и одевалась, затем причесывала волосы, держа шпильки во рту. Когда стояло тепло, то было не так тяжело и тревожно. Зимой же в каморку за ночь набирался холод, долго не рассветало, страшно была вылезать из-под одеяла и умываться было страшно: вода в рукомойнике затягивалась ледком и делалась лютой, враждебной. Похлопотав над приготовлением завтрака, мать тихо окликала Вениамина:

— Вставай, Веня!.. Слышишь ли?

— Слышу. Не сплю я, — отвечал Вениамин, садился и натягивал штаны, а мать подбирала на полу одеяло, простынку, какие-то подстилки и старое свое пальто.

Провинившись с вечера, она вставала кроткая и робкая. Это смирение в ней раздражало сына, хотелось ему сказать что-нибудь обидное; но если бы он так поступил, она бы не разгневалась, а, пожалуй бы, заплакала. Потом ему хотелось приласкаться к ней. А она моргала глазами, глубокими, чуть припухшими, в которых было много страдания, и нерешительно уходила, задерживаясь возле двери, так что Вениамину все больше становилось грустно. После он целый день вспоминал мать такой, какой видел теперь, жалея и любя: за ночь осунувшейся, но аккуратней и красивой. Вот только руки у нее были раскисшие и сиреневые, с отделявшейся местами кожицей, разъеденные мылом и каустической содой…

— Чайку-то попила? — спрашивал он.

— Попила. С сухариком.

— Иди на работу. Опоздаешь.

— Иду. Ребят не забудь покормить. Школу только не прогляди. Исправился бы ты там, сынок.

— Ну, уходи ты. Исправлюсь я. Все, что надо, то и сделаю. Этих накормлю тоже, — говорил Вениамин.

Но на прощанье он все же задавал вопрос матери:

— Сегодня-то как?.. Долго ждать-то нам тебя?..

В школе он, конечно, не усердствовал. Зимой ожесточался, изматываясь от недостатка еды и тепла, когда за партой сидишь на голодный желудок и тебя знобит в телогрейке, дома опять холодно, голодно и темно, но надо брать книжки да разлинованные от руки тетрадки, а маленькие надоедают, потому что к тебе привязаны. Иногда он где-нибудь бродил с товарищами. Бывало, что, свирепея от мороза, они шли погреться в городскую баню. Дед Аркадий, заметив Вениамина, идущего будто бы из школы, приветливо восклицал: «С науки, значит, отрок, идешь».