Альберт Карышев - В День Победы

Началась война, и семью эту, как многие другие, эвакуировали из родного города. Привезли ее в Григорьевск, поселили при военном госпитале, в бараке, и стала мать стирать солдатское белье, а Вениамин помогал ей по хозяйству и присматривал за маленькими. Отец теперь воевал и не знал, где они. Но перед отъездом на фронт он зашел прощаться. Солдатское обмундирование из-за несоответствия его росту и полноте сидело на отце кулем. «Вот, Анька, — сказал он, берясь обеими руками за ремень на гимнастерке, обозначая грудь и охорашиваясь. — Стало быть, на позиции еду. Недруга бить». — «Счастливо тебе, Кузьма, желаю, — отвечала мать серьезно и скромно, — чтоб не убили там в бою, не ранили». — «Спасибо на добром слове. Жалеешь, выходит, несмотря что обижал, прикасался?..» — «Жалею. А что прикасался… Ничего… Может, так и надо. Что за баба, если не битая?..» — «Ну, бывай, — попрощался отец. — Не поминай лихом, ежели, к примеру, застрелят. И вы, пацаны, прощайте. Венька, не ерепенься, давай руку. Развода мы с тобой, Нюшка, не оформили: вот что худо. Уж приеду когда с войны. А как застрелят меня там, и разводить будет некого. Оно тогда само разведется».

— Вот и не сказала ему, что буду дожидаться, — произнесла мать, когда он ушел.

— А чего его ждать-то?

— Эх, и дурень ты, сынок! Злой растешь, недружелюбный. Я, конечно, в этом виновата.

— Любила ты разве его?

— А как же?.. Как ты думаешь?.. — волнуясь, начала мать, тут же запнулась, побледнела и не договорила, видно, не знала, как договорить.

— Может, догнать его? — спросил Вениамин.

Но она глядела прямо перед собой и, наверное, не слышала сына. Губы у нее все заметнее вздрагивали.

— А мне его тоже дожидаться с войны?

Вместо ответа мать села на стул и заплакала.

В первое время было им на чужбине непривычно. К тому же не имели они теперь ничего, кроме мелкого скарба, привезенного с собой. Наскоро сделанный барак плохо держал тепло, и к осени маленькие начали болеть ангиной. Один братец был еще годовалый (не так давно Вениамин в отсутствие матери наивно предлагал ему свою грудь, но братец кривился и не брал), а девочке исполнилось всего три года. Мать трудилась с утра до вечера. Госпиталь находился рядом. Если посмотреть в окно, то взгляд как раз упирался в госпитальный двор, ограниченный зданием п-образной формы, которое до войны принадлежало техникуму. Во дворе стояла санитарная машина, поблизости была свалка. Из двери возле пожарной лестницы иногда выносили гробы, не украшенные для публичных процессий.

Соседи по бараку ходили друг к другу запросто, по неписаным законам тяжкого для всех времени. Ближайшим соседом Чикуновых был одинокий дед по имени Аркадий, кривой на один глаз, тоже эвакуированный; он уплотнил им к зиме рамы, прибив рейки по контуру проема. Мать его недолюбливала за длинный язык и привычку соваться не в свои дела. После работы она спешила домой. И хотя жилось худо, бедно, все же были вместе и радовались этому. Правда, Вениамин, мелкий себялюбец, начал ревновать мать, так как здесь, в Григорьевске, она часто говорила ему про отца.

— Так как-то все глупо у нас в жизни получается, Веня, — делилась мать, вздыхая. — Покуда беда не стрясется у всех разом, не заботимся друг о друге, только ругаемся. Гонор у нас!.. Самолюбие!.. А то и вредим друг другу.

— Опять ты про отца? — спрашивал Вениамин.

— И про него… И про других… Я, знаешь что, Веня, думаю, как приедет отец, мы помиримся. Горько что-то мне очень… Объясню ему все, как есть, и помиримся… Сам-то он не больно виноват… Так-то, может, у нас ничего не получится, а мы разведемся, и снова я замуж за него выйду… Господи, что это я такое болтаю!..

— А ты ему вредила? — спросил Вениамин.

— Ой, вредила, Веня!..

— Гуляла, что ли, от него?

Мать сразу не ответила, краснея и внимательно разглядывая сына, затем невесело и с пренебрежением сказала:

— Больно много знаешь — скоро состаришься. — И добавила раздраженно: — Не гуляла, а дружила. Что я, разбитная какая?..

Но в первый же год войны, зимой, вдруг получили они треугольником сложенное письмо: написал им с фронта отец. И хотя ничего смешного эти карандашные каракули не передавали, а были в них суровость и страдания, мать, читая, так удивительно смеялась, что даже маленькие оставили свои игры и пришли слушать.

«Н-ская часть. Передний край. Окоп.

Скоро на нас пойдут танки. У меня все по-хозяйски: гранаты положены сбоку и бутылки зажигательные, ружье противотанковое перед глазом. Все кому-то пишут, а мне и написать некому. Решил: дай напишу им, кого оставил в трудный час, кого обижал, за что прощения мне нет, а хотелось бы. На войне, дети мои и жена моя, нынче жив, а завтра от тебя одни сапоги. Потому думаешь тут много и с пользой для себя большой: если ты дурак, вроде умнеешь, а если сволочь, как я, например, то все понимаешь и хочешь быть получше. За что я вас, объясните вы мне? И себя тоже. Что мне, жилось плохо?.. В общем, некогда теперь. Прошу у всех прощения перед смертью, а жив останусь, опять буду думать, письмецо же, отыскав ваше теперешнее местожительство, непременно отошлю. Стаканы у меня еще есть для вас трофейные.

Уши мне, конечно, все покою не давали. Погляжу в зеркальце: то большие они у меня, то маленькие. Спрашиваю у ребят, те отвечают: уши как уши, красные только. Потом мне одно ухо оторвало совсем, в наказание, стало быть, больше ни одной царапины, а ухо чисто так осколком срезало. Ну, всего. Танки, кажись, пошли.

С фронтовым приветом ваш муж и отец, рядовой по званию, бронебойщик, раненный в боях за Родину».

Но, дочитав письмо, мать вздохнула и задумалась.

— Что не смеешься больше? — спросил Вениамин.

— Жалко их, прямо… — махнула она рукой, и в глазах у нее, будто испуг, мелькнуло желание заплакать.

— Других, может, и жалко, а этого-то чего жалеть? Пусть бы его там убило.

— Что ты! — испуганно произнесла она. — Хоть какой бы ни был у тебя отец, а теперь он на поле брани голову за нас кладет. Понимать это надо, сынок. А у тебя неплохой был отец. Неплохой! Так и запомни себе!..

— Он же тебе синяки подсвечивал.

— А это не твоего ума дело! И не подсвечивал вовсе, а неловко прикасался.

— Прикасался! — хмыкнул Вениамин, испытывая потребность что-нибудь сказать назло и кидая взгляд на малолеток, которые прислушивались к разговору.

— А мне вот жалко, — произнесла мать, стыдя сына. — Если бы он жив вернулся, я бы в бога стала верить. Я так иной раз по ночам и думаю: если бог есть, то пусть он сделает, чтобы твой отец жив вернулся с войны. И чтобы недоговоренности меж нами ничего не оставалось… А он винится, дурачок!..

— Ладно тебе! — произнес Вениамин, наблюдая, что у матери задрожали губы и глаза наполнились слезами. — Бог-то все равно не поможет…