Альберт Карышев - В День Победы

— Вопрос у меня к тебе ученый имеется, — говорил дед, стоя рядом со своей телегой и держа вожжи в руках.

— Ну? — спрашивал Вениамин не очень-то доверчиво.

— Почему у ней, — указывал он на кобылку, — в большой башке мало ума, у нас с тобой много? Вот ответь мне на такой вопрос.

— Я-то откуда знаю?

— А я вот знаю: потому, как не достигла, по веткам не скакала.

— Мы, что ли, скакали? — ухмылялся мальчишка.

— Еще как! — говорил дед, глядя одним глазом на Вениамина, а кривым куда-то в сторону. — В книжках про это написано. А ты, хоть со школы идешь, не знаешь. Я говорил: ступай патроны делать. Это в моей голове ума больше, чем в лошадиной, а в твоей ничего нет.

— Эх и сволочь ты, дед! — разочарованно говорил Вениамин, поворачивался и шел к своим малолеткам, которых утром будил, злясь, что они никак не просыпаются, вынимал каждого из постели и усаживал за стол, при этом поглядывая на будильник, боясь опоздать в школу. Малыши, покуда не было старшего брата, поднимали в каморке все кверху дном, временами принимались плакать от скуки или от взаимных обид. Мать появлялась в обеденный перерыв, кормила ребятишек и выпроваживала погулять на улицу, затем наскоро наводила порядок, чтобы поменьше было забот у Вениамина. Возвратившись, он играл с малышами во дворе госпиталя, потом вел их домой.

Если по вечерам мать была дома, то в семье снова наступал покой и как-то незаметнее переживались трудности. Мать веселела, становилась такой же, как раньше. В каморке наводился уют, мать что-то все делала, будто сильно соскучилась по домашним заботам, а ночью, прижавшись к сыну, нашептывала:

— Дура я была, Венечка! Дура колобродная — и все! Знаешь, сердце у меня озябло… А того не могла понять, что никого мне без вас не надо… Видишь, поняла!.. Остановилась!.. Нужны они мне все, черти пьяные! Нет уж, вы у меня одни только и есть! Больше вас не оставлю! Спи, мой хороший!..

У Вениамина влажнели глаза. Радость такая доставалась нечасто, и душа платила за нее втридорога. Паренек, расчувствовавшись, перебирал в голове все, что надо ему делать, чтобы быть человеком хорошим и приносить пользу матери. Он планировал себе: ноги на ночь забыл помыть, грязные они, ноги, учиться возьмусь получше и вести себя хорошо; еще курить пора отвыкать; а то смолоду почернеешь и умрешь; с мазуриками этими, какие по базару шныряют, надо перестать водиться, дома буду сидеть, со своими малолетками, пример им подавать…

— Удивительно! — восклицала учительница. — Неожиданно Вениамин исправляется! Пожалуйста, троек уже побольше! Даже четверки! И дисциплинированнее стал! Значит, может?..

— Мне приятно, Вениамин, что о тебе хорошо говорят, — замечала директор и смотрела на него добрым усталым взглядом. Подросток стеснялся и радовался, и ему хотелось поцеловать Клавдию Тимофеевну в щеку и погладить ей ладонью седую голову.

— Не уходи! — просил он мать утром. — Хочешь, я их разгоню?

— Кого?

— У кого ты бываешь.

— Ах, не в них дело! — хмурилась мать. — Во мне все!.. То помереть хочется, то реветь, потом катиться дальше, раз замаралась! Все понимаю: не мать становлюсь, а зараза!

— Зелия бы попила.

— Какого еще зелия?

— Дед Аркадий советует. Бабка тут есть одна, его знакомая. Зелие отвадное производит.

— Из ума выжил этот дед! — сказала мать. — И нос сует не в свои дела! Я с ним, со старым пеньком, поговорю! Мелет языком, слухи разносит!

— Ни при чем тут дед, — сказал Вениамин. — Он от чистого сердца. Чтоб не думалось тебе про отца.

— Господи! Ну что прицепился?.. Зачем?.. Отца давно у нас нет! Сама знаю, что кругом виновата!..

— Может, мы у тебя не от отца?..

— Может, и не от него!.. Ну что ты, Веня, голубчик! До греха меня доводишь!..

А на другой день она снова возвратилась долгой под утро. С тех пор как все это началось, прошел почти год. Было лето, благодатное для хозяйства, потому что летом подспорьем к питанию по карточкам служил подножный корм: и крапива для зеленых щей, и лебеда, и конский щавель, круглые семена которого добавляли в тесто. Летний день длился долго, и братцы с сестрицей допоздна играли на воздухе. А Веньке летом забот прибавилось: маленькие, подрастая, все больше озорничали. Они начали мучить соседскую кошку, и Вениамину пришлось держать ответ перед хозяйкой.

Он прогнал детей домой; сам сел, ослабленный, на пороге и думал тяжелую думу.

«Бежать! — размышлял он, и сердце у него стучало так, будто он уже мчался без оглядки. — Бежать! Хорошо бы, конечно, попасть на войну, да разве возьмут!.. Может, наложить на себя руки? Чтобы мать сразу пожалела обо всем. Кинуться под поезд или удавиться… Нет, страшно это!.. И малолетки останутся без меня, будут тревожиться и плакать…»

— Что пригорюнился? — спросил сосед, велел подвинуться и сел рядом. — Совесть небось мучит?

— За что она меня будет мучить-то?

— А по ушам меня тогда стеганул. Сволочь, говоришь. Ну, я ничего. Больше не серчаю. Старость, Венька, надо уважать. Я-то могу поучить тебя уму-разуму, а ты не моги перечить старцу, не дерзи.

— Ладно, дед. Не до того мне. Ушел бы ты.

— Беда стряслась?

— Стряслась. Мать опять не пришла.

— Да ты, никак, хлюпаешь? — сказал дед Аркадий, отводя голову подростка назад, чтобы заглянуть ему в лицо. — Это уже не дело! Слюни все же вытри! Совсем это не наше с тобой дело — сырость разводить! Бабы — те пусть плачут, им положено! А нас при бараке только два мужика, нам нельзя!.. Ну что ты, Венька?.. Слышь, паренек?.. — забормотал старик, видя, что от участия подросток расходится горше. — Эх, тоска-кручина! Голову-то положи мне на плечо! Вот так!.. Теплее будет!.. Может, оно, милый, и надо иной раз слезам пролиться… На-ка, закури! Ничего, тут дело такое!..

— Все я уже, — сказал Вениамин, но из-под дедовой руки, обнявшей, его за плечо, не ушел.

— Вот и хорошо. Отдыхай сиди. Раскуривай.

— Что мне с матерью-то делать?

— Не знаю я, Венька, что делать. Тут дело непростое, — сказал дед, вздохнув. — Я знаешь, о чем думаю, — заговорил он приглушенно, наклонившись к Вениамину, — а вдруг отец-то у вас живой?.. А что?.. На войне так бывает! Напишут похоронку, пока он не дышит, а он возьмет и оживет!.. А что похоронку послали — забудут!..

— Написал бы он, был бы жив, — сказал Вениамин.

— Это, парень, тоже на войне не каждый раз выходит. В окружение, к примеру, попал. Или к партизанам. А то и в плен.

— Лучше бы не был жив.

— Ну, бог знает, что ты говоришь! Можно разве так-то?

— Тошно мне, дед. Тоскливо.

— Забав у тебя еще никаких нет — вот что худо. Мальчонка все же… Хочешь, на кобылке своей дам покататься? Верхом на хребтине.

— Не умею я.

— А на ней не надо уметь. Она смирная. Рысью даже не пойдет. Ей помирать давно пора.

— Нет, дед, не умею… — повторил Вениамин, встал и, не попрощавшись, направился домой, где маленькие успели сдвинуть с места железную печку, так что труба, выходившая в форточку, разошлась в местах соединения. «Вот не гады ли?» — сказал про себя Вениамин, встав на пороге.