Андрейс Дрипе - Последний барьер

А то, что он показал, вызвало лишь сострадательные улыбки, и о нем стали говорить чуть ли не как о трехлетнем ребенке. Неужели впрямь нет ничего, чем бы их огорошить? Зумент думает, думает, но увы, ни одна идея не осеняет его, по-прежнему вокруг туман и потемки.

На скамье стоит побитая жестяная миска и алюминиевая ложка — еще не забрали посуду после завтрака. Над головой под самым потолком зарешеченное оконце. И так будет очень долго. Годы будет так. Охота закричать, спросить: «За что?» Но этот вопрос тоже глуп. Ответ один: «Ты сам к этому стремился».

В замке поворачивается ключ. Входит Киршкалн, здоровается и, по своему обыкновению, присаживается рядом.

— Теперь меня будут судить? — спрашивает Зумент.

— Будут судить.

— Сколько же мне еще наварят?

— Да немного. Тебе до побега дали почти все, что можно. Годик могут прибавить — до десятки.

— И придется ее всю просидеть?

— Больше половины — наверняка. Теперь ведь будет вторая судимость. Таких досрочно не очень-то освобождают.

— А если я буду себя вести очень хорошо?

— Тогда лет через шесть-семь можно надеяться, — спокойно говорит Киршкалн. — Только навряд ли. Ты ведь не признаешь хорошего поведения.

— Почему? — в вопросе слышится испуг и одновременно протест.

— Не соответствует твоим понятиям. Во всяком случае, так было до сих пор. Отсюда вывод — тебе нравится в заключении.

— Мне не нравится. Кому это может нравиться?

— Странно ты заговорил. Слова как-то не совпадают с делом. Второй раз нарушаешь закон и сам же ноешь.

Зумент молчит. Киршкалн ему не говорит, что так поступать может лишь дурак. Воспитатель и раньше не употреблял этого слова, но смысл сказанного не может быть иным.

— Кто мог знать, что все так получится? — тихо произносит Зумент, глядя в темный угол.

— Как это «кто мог знать»? Один раз тебя наказали. Разве я тебе мало напоминал? Помнишь наш разговор на этом самом месте в день приезда твоей матери?

— Помню.

— Возможно, ты думал, что я рассказываю бабушкины сказки, чтобы тебе крепче спалось? Помнишь, как в отделении однажды толковали насчет побега. На твой вопрос: убегал ли кто из колонии, я сказал: да, убегали, но никто не убежал. Вылезти за ограду еще не означает убежать. Или не слышал?

— Слышал.

— А теперь послушай, о чем ты при этом думал.

Ты рассуждал так: другие не убежали, а я убегу, потому что я умнее и хитрее всех. Мыслишки твои были столь же примитивны, как и тогда, когда ты занимался мелким грабежом на рижских улицах. Милиционеры — дураки, а Зумент — голова! Он ловок, хитер. Не так разве было?

Зумент молчит.

— И когда узнали о твоих замыслах стать международным бандитом, знаешь, о чем я подумал? Будь это в моих силах, дал бы тебе возможность побыть там — за рубежом. Это была бы для тебя самая лучшая наука. Без знания языка, без профессии ты был бы последним среди последних и счастлив был бы ползти на брюхе на родину. А после знакомства с методами американской полиции тебе наша колония показалась бы раем.

— Чего же в газетах пишут, будто там полиция с гангстерами заодно? Там никто с бандитами не борется!

Таким аргументом Киршкалн несколько ошарашен.

Неужели этому человеку восемнадцать лет от роду?

Неужели он так упрощенно и наивно представляет себе истинное положение вещей? С чего же начинать, с какого конца к нему подступиться? Часом-двумя тут не обойтись, нужны месяцы, а то и годы.

— Это совсем другой мир, со своими законами и традициями. Это капитализм, о котором ты не имеешь даже отдаленного представления.

Зумент, наморщив лоб, глядит в пол.

— А если бы я стал атаманом? — несмело предполагает он и краснеет до ушей, потому что кое-что, очевидно, начинает до него доходить.

— Эх, Зумент, Зумент! — вздыхает Киршкалн. — Неужели ты не понимаешь, что любой советский человек, который честно делает свое дело, неизмеримо выше любого бандитского атамана в Америке?

— А деньги? — осторожно возражает Зумент еще раз.

— Деньги, отнятые у другого, никогда не приносят счастья. Вот отсидишь свое, овладеешь как еледует профессией и ступай работай — будут и у тебя деньги. У заработанных денег совсем иная цена.

— Сколько же можно у нас заработать?

— А сколько тебе надо? Ты у нас видел голых и голодных? Два магнитофона или мотоцикла тебе все равно девать будет некуда. И если будет у тебя одна квартира, то вторая ведь не нужна.

— А выпить на что?

— Хватит и на выпивку. Или ты мечтаешь о том, чтобы пить ежедневно, стать алкоголиком, валяться под заборами и закончить свою жизнь в сумасшедшем доме?

— Все не так страшно. Это только так говорят.

— Если хочешь знать, на деле оно куда страшней.

— Все это очень трудно.

— Но разве легче сидеть в колонии? Надо суметь взять себя в руки. И если другие могут с собой справиться, то неужели ты такой хлюпик, что тебе не под силу? У тебя достаточно развита способность идти к намеченной цели. Только направление до сих пор было неправильным. Не порхай по жизни с идеями Фантомаса в голове. Фантомас — всего-навсего шутка, но когда на таких шутках начинают строить жизнь, то результат бывает весьма печальным.

Зумент молчит. С его красивого, но пустого лица сошла бравада. Теперь оно даже привлекательно. Парень начал думать. Киршкалн знает, что процесс этот едва начался, но в том, что перелом произошел, сомнения нет.

Киршкалн уходит.

В коридоре общежития воспитатель видит Трудыня.

— Трудынь, почему ты от меня отворачиваешься? Мы же до сих пор так хорошо ладили.

— Эх! — машет рукой Хенрик, поворачивается и нехотя подходит. — Все равно податься некуда. Значит, теперь я должен всегда думать по-вашему?

— А наше джентльменское соглашение?!

— Но откуда вы все знали? Почему вы всегда бываете правы? Это же просто невозможно выдержать, — Трудынь не кривляется. Он в самом деле расстроен.

— Потому что я правильно думаю. Теперь ты тоже будешь думать правильно, и все твои заботы и сомнения отпадут сами собой. Ты тоже всегда будешь прав. Ну, не красота ли?

— Шутки шутками, но вы мне объясните по правде! Это же выходит, что дураки — мы, а вы — умники.

— Видишь, вот и первый правильный вывод. Эдак, Трудынь, ты и меня скоро обгонишь. Компас будет в руке, и цель жизни зрима.

— Ладно, я все это понимаю, но ведь нет же правды на земле! Взять, скажем, Жука или меня. Чего мы хотим? Хорошо пожить. А как пожить хорошо, если нет денег? Воровать нельзя, спекулировать не дают. Правильно, чего нельзя, того нельзя. Человек человеку брат, так ведь? Но вы мне скажите — каким другим путем можно в молодости заиметь красивую жизнь? Старики всякие, которые одной ногой в могиле, раскатывают на машинах, могут шляться по кабакам, а мы? У нас лучшие годы проходят серо, без радости. А должно бы наоборот. По справедливости, всего этого у них должно быть меньше, а у нас больше. Кое-кому, конечно, везет, если старик у него академик или какой-нибудь знаменитый писатель. Им нет-нет да перепадет пачка. А остальным как?