Андрейс Дрипе - Последний барьер

— А здесь разве легче? — в свою очередь спрашивает Озолниек, и учительницы не понимают — человек шутит или просто оговорился.

— Есть, конечно, свои трудности, но ведь тут — нормальные дети. А у вас…

— А что у нас? Тоже две ноги и две руки.

— Ну а головы-то, головы!

Озолниек взвивается:

— А чем плохи головы? Разве что волосы острижены под нуль, но, с точки зрения воспитания, это, может, и проще — не надо бороться с разными прическами «под тарзана», «под битлов». Хотя лично я стою за волосы.

— Однако вы шутник… — Учительницы смеются понимающе и вежливо. — Допустим. Но откуда берутся эти чудовища?

— Это же ваши нормальные дети, из ваших нормальных школ. Может, это они сейчас бегают по коридору, — Озолниек делает жест в сторону двери, — один потенциальный грабитель, два вора, три хулигана, четыре уличных девчонки…

— Как вы можете! — Одна из учительниц затыкает уши, другая машет руками.

Они крайне недовольны подобной постановкой вопроса. Они-то рассчитывали послушать страшные истории из жизни колонии, а вместо этого Озолниек позволил себе высказать столь недостойное предположение.

— А если даже и так? Что мы можем поделать?

Бесконечные разговоры, и все. Тут говорят, в другом месте говорят, и все равно никакого послушания; чуть что случится — все упрекают… Учительницы наперебой выкладывают свои печали.

— А папаши и мамаши? Что делают они? — Поглядев на Озолниека, женщины переглядываются и умолкают.

Неловкая, нудная пауза. Озолниек, подергав себя за нос, откашливается.

— Наверно, этот камушек в мой огород? — говорит он.

— Ваш сынок тоже, прямо скажем, далеко не ангел.

Открывается дверь, и входит стройная девушка в перепачканном известкой переднике. На вид ей года двадцать три, двадцать четыре. «Наверно, прямо из института», — думает Озолниек. Слегка зардевшись, учительница подает руку и называет свою фамилию и, быстро овладев собой, переходит на деловой и решительный тон. Ей есть о чем порассказать. И Озолниек узнает о «художествах» своего сынка. Гунтис лодырь, держится вызывающе, непослушный и дерзкий. Чуть что не по нему — кулаки в ход. И вот сегодня утром опять учинил драку.

— На уборке школы мне трудно за всеми уследить, — говорит девушка. — Каждому надо дать задание, проверить, а Гунтис сегодня вдруг отказывается пол мыть. Он, видите ли, хочет парты носить. Я ему говорю, парты — потом, когда группы поменяются, а он не слушает. И как только я отошла подальше, началась драка. Гунтис оттолкнул своего товарища и сам ухватился за парту. Тот не дает, а Гунтис взял мокрую тряпку и давай его охаживать. Сцепились так, что и растащить было трудно. Когда сказала, что вызову отца, он только рассмеялся. «Мой отец не придет, — сказал он, — у отца есть дела и поважней». Быть может, вы с ним поговорите?

— Что ж, можно и поговорить.

Учительница уходит и возвращается с Гунтисом.

— Видишь, твой отец приехал.

Она легонько подталкивает мальчика вперед, а сама отходит в сторону.

Озолниек безмолвно смотрит на сына. Гунтис смущен чувствуется, что на встречу с отцом здесь он никак не рассчитывал. И перед мысленным взором Озолниека вдруг возникают сотни воспитанников, прошедших через его кабинет. Они стояли, потупив головы, так же как сейчас стоит его сын. Правда, тут всего-навсего учительская, но, очевидно, все начинается именно так. И в то же время Озолниек сознает, что не знает сына, что он ему так же чужд, как вновь прибывший в колонию воспитанник. Правда, знакомые черты лица, знаком купленный весной темно-синий школьный костюм, но вот что таится в склоненной набок голове, в застывшем взгляде, Озолниеку неведомо.

Перед его глазами оказываются стопки тетрадей на столике сына и дочери, их кровати, которые он видит, проходя мимо спящих детей в свою комнату поздно вечером. Неужто он и в самом деле так занят?

А сколько раз он говорил другим отцам, что всегда нужно и можно находить время для детей, иначе нет смысла производить их на свет. Справедливые слова. Как легко их произносить, если речь не о самом себе.

Он, конечно, старался быть строгим и требовательным, иногда заглядывал в дневники. Но только иногда — обычно это случалось, когда жены не было поблизости. Вне всякого сомнения, больше времени ушло на ссоры с ней, а ссоры как раз и происходили из-за того, что жена упрекала его за безразличие к ней и детям, за вечный недосуг. И тут Озолниек окончательно становится в тупик. Заколдованный круг! Он не хочет приходить домой из-за того, что там его ждут холод и попреки, а послушать жену — они следствие того, что он отбился от дома. И лишь он во всем виноват. Гунтис стоит и по-прежнему пялится на мусорную корзину. С одной стороны, сын вроде бы понимает больше, чем было бы желательно, а с другой — еще слишком мало.

— Почему ты не хочешь мыть пол? — спрашивает Озолниек.

— Неинтересно. Подумаешь какая работа!

— А другим интересно?

— Не знаю.

— И почему тебе взбрело в голову затеять драку?

— Потому что он по-хорошему не отпускал.

— Но ведь учительница распределила работу. Что кому досталось, тот и должен это делать.

Гунтис молчит. Раздается телефонный звонок, кто-то снимает трубку и обращается к Озолниеку:

— Просят вас.

Заместитель коротко докладывает начальнику о том, что Бамбана привезли, что прикатили Аугсткалн с Ветровым и хотят видеть Озолниека. Об остальных трех беглецах новых сведений еще не поступало.

— Хорошо, сейчас приеду, — говорит Озолниек и поворачивается к сыну. Нельзя себя так вести! Кулаками действуют лишь те, у кого не хватает ни ума, ни выдержки. Я полагал, что мой сын к дуракам не принадлежит, но вижу — ошибался. Ступай работай, а подробнее обо всем поговорим дома.

Гунтис уходит.

— Я с ним побеседую. Все будет в порядке, — обещает Озолниек учительнице и уходит.

На дворе машину облепили школьники, один уже забрался в кабину и крутит руль. При виде человека в военной форме ребята мгновенно разбегаются.

Мчится газик. Опять барабанит грязь по крыльям.

Мрачный и злой Озолниек гонит, не разбирая дороги, по рытвинам и лужам. «К черту все! Пора в отпуск. Как только этих шпанят беглых поймают, надо будет всерьез подумать о своих собственных детях», — размышляет он, позабыв, что такое решение принимает уже не первый раз.

Близ дороги в кустарнике расположились Крум и контролер, старик Омулис. Это их наблюдательный пост. Лес в этом месте обрывается, и шоссе дальше идет полем.

— Все из-за того, что жизнь очень легкая стала, — философствует Омулис. — Когда хлебушек достается играючи, тогда и безобразие — хочешь не хочешь — само лезет в голову. Нешто теперь из молодых умеет кто работать? Смех берет, как послушаешь, что нынче стали называть работой.