Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Мы разве обязаны оставаться в Турции? На первом же корабле чесанем в Америку. А там вся полиция заодно с бандитами. Во всех газетах про это пишут. Но сперва надо к туркам; говорят, они на наших глядят косо. Можно бы и в Швецию, но тут море мешает.

— Конечно, турки тебя ждут не дождутся, — скалится Струга. Он насаживает кролика на палку и подносит к огню. — Бабушкины сказки!

— Никакие не сказки! Тоже мне умник нашелся!

— Может, это ты умней меня? Восемь классов еле окончил.

Разговор принимает неприятный оборот. Цукер с Бамбаном не прислушиваются к спору вожаков, поскольку заняты в основном тем, что глотают слюнки, глядя на варящегося кролика, хотя он здорово напоминает ободранную кошку. Да и маловат на четверых.

В воздухе потянуло горелым мясом.

Зумент берет брюки, отдирает лоскут от порванной штанины и перевязывает укушенную ногу. Кровь больше не идет, но больно зверски.

— В этих лохмотьях да еще стриженых нас за версту узнают, — говорит Струга после долгой паузы. — В первую очередь надо одеться и головы прикрыть.

— Вот если бы Епитис приехал…

— «Если бы, если бы»! — передразнивает Струга Зумента. — Если бы у моей тетки были колеса, она была бы автобусом. Говорю, надо пошуровать в первом же магазине.

Кролик шипит и подгорает.

— Ты его не суй в самый огонь, — поучает Зумент.

Голод делает свое дело, и вскоре все приходят к единодушному выводу, что кролик готов. Струга первым отрывает для себя заднюю ножку. Передние лапки достаются Бамбану и Цукеру. Сидя на корточках вокруг огня, ребята вгрызаются зубами в горелую крольчатину. Оторвав по куску тощего мяса, долго его жуют, вроде бы невзначай поглядывая друг на дружку и снова жуют, но проглотить ни один не отваживается.

Первым выплевывает в костер жвачку Струга.

— Жрать нельзя, — угрюмо заключает он и дополняет логический вывод зарядом матерщины.

— Ни хрена, сойдет. — Зумент, с трудом проглотив полусырой, полуобугленный кусок, отгрызает еще. — Соли только не хватает.

— К черту, я такое дерьмо не ем! — Струга встает.

Бамбан чуть не плачет: рот набит какой-то гадостью, которую ни проглотить, ни выплюнуть.

— А как же индейцы и трапперы? — смеется Зумент. — Надо привыкать.

— Привыкай, если охота. На! — и Струга кидает Зументу обгорелую безногую кроличью тушку.

Одному только Цукеру удается кое-как осилить свою порцию. Выпучив глаза и изредка шевеля ушами, он сопит и старательно пережевывает волокнистый комок мяса, понемногу переправляя его в желудок.

— Мартышка и есть мартышка, — говорит, глядя на него с презрением, Струга.

Приподнявшееся было настроение снова безнадежно испорчено. Надев подсохшую одежду, беглецы садятся потесней у костра и, подкидывая в огонь по веточке, забываются в знобком полусне.

Утро настает холодное и ветреное. Дождя нет, но ветви щедро окатывают ребят прохладным душем. Костер погас, над головешками и золой поднимается заметная струйка дыма. Продрогшие мальчишки, стуча зубами, встают и потягиваются.

— Жрать-то нам нечего, — хнычет Бамбан.

— У Мартышки пузо полижи, может, еще сладкое, — утешает его Струга.

Он достает пачку смятых сигарет, ищет спички, но их нигде нет.

— Спички где?

— Как где? У тебя, — зло отвечает Зумент.

— Нет, у тебя! Ты костер разжигал… — И Струга ругает его длинно и непристойно.

— Нет, ты!

Они сжимают кулаки, глаза мечут молнии, но дело обходится без драки. Наконец коробок со спичками находят втоптанным в сырой мох. Он промок, и коричневые головки крошатся, не давая ни одной искры.

— Вот когда нам труба, — говорит Струга, ложится на живот и дует в горячую золу. Головешки начинают тлеть, и он, прикурив, встает. — Пошли!

— Куда?

— К дьяволу.

Бамбан не встает. Он безуспешно пытается натянуть сырой ботинок на распухшую негу. За ночь она отекла еще сильней и сейчас болит так, что нельзя прикоснуться.

— Ребя, я, наверно, не смогу, — жалобно говорит он.

— Что-о-о? — оборачивается Струга.

— Нога жутко болит.

— Уж не думаешь ли, что мы тебя понесем? — хмурится Зумент. — Терпи, сынок. Либо вставай и иди, либо сиди тут.

— Но я правда же не могу.

— Вот и сиди, поправляйся. Ноге покой нужен.

Струга поворачивается и уходит, за ним, долго не раздумывая, следует Зумент, и только Цукер медлит, не зная, как ему быть.

— Ребя, не оставляйте меня! — взмаливается Бамбан тонким и полным отчаяния голосом. Он подымается с ботинком в руке, делает один шаг и, вскрикнув, падает наземь. — Ребята!

Струга уже исчез за деревьями; черная голова Зумента еще видна, но ветви сейчас скроют и ее.

— Ребята, не надо так! — Бамбан на четвереньках делает рывок вперед, затем выпрямляется, скачет на одной ноге, но, далеко не упрыгав, спотыкается и, привалившись в чахлой сосенке, зовет и умоляет не бросать его.

Черные круглые глаза Цукера снуют, как челноки, с уходящих товарищей на Бамбана и назад; он морщится, от волнения шевелит ушами, затем, сотворив страдальческую гримасу, вздергивает вверх плечи и, резко повернувшись, убегает догонять Зумента и Стругу. Словно вспугнутая белка, исчезает он в чаще, и лишь потревоженные ветки еще некоторое время покачиваются.

— Я все буду делать, я… — всхлипывает Бамбан и осекается, внезапно охваченный ужасом. — Ребя, нельзя так! Ребя…

Крик обрывается, и перед глазами, непрошенная, возникает совсем другая картина. Сосновый лесок на окраине Риги. На усыпанном хвоей мху голова девушки с растрепанными волосами, а он, Бамбан, развел в стороны ее тонкие белые руки и крепко, всей своей тяжестью прижимает их к земле. Руки стремятся высвободиться, дрожат и дергаются, губы девушки быстро шепчут: «Ребята, не делайте так, не надо! Отпустите меня, ребята, отпустите…» Рядом с ней лежит раскрытая сумочка, из которой на мох высыпалось немного мелочи, расческа, зеркальце и письмо, которое начиналось словами: «Единственный мой, каждый час я думаю о тебе, я буду очень ждать твоего возвращения». Сам не зная для чего, Бамбан взял это письмо себе, а потом Зумент всей ораве читал его вслух. Они ржали, а Зумент сказал: «Был единственный, а теперь нет. У нас все принадлежит коллективу».

Бамбан пытается отогнать воспоминания, но губы сами шепчут: «Ребята, не делайте так!» И уже не понять, кто это говорит — он сам или та чертова плакса в лесу. Но и у него катятся по щекам слезы, а тут еще вдобавок на безволосую голову падают с веток холодные капли, и от этого его всего трясет, как в лихорадке.

— Ребята!.. — кричит он еще раз, и опять впустую.

Кругом лишь мокрый, чужой и враждебный лес, и он брошен в этом лесу на произвол судьбы. Бамбан ползет на четвереньках к кострищу, с отвращением глядит на облепленного пеплом и сосновыми иголками безногого кролика. Во рту сразу делается противно. Бамбан рвет мох и забрасывает им остатки вчерашнего ужина.