Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Лексис, к доске, а тебе, Мейкулис, я могу поставить только четыре.

Мейкулис доволен, садится, а Лексис одним прыжком выскакивает к доске. Сразу неимоверно посерьезнев, он быстро пишет, мел крошится и летит во все стороны.

— Козловский, доучил? Отвечай!

Козловский встает и скороговоркой выпаливает первые три строфы из «Ненадежного мостка» Аспазии. Особенно «оригинально» звучит последняя:

Все хохочут от души, а Гаркалн спокойно констатирует:

— Где Козловский, там козлы.

В углу кто-то уже запевает:

— Эй, цыган чернявый на коняге вороной…

Козловский в сердцах хватает книгу.

— Тут ведь так написано!

— Нет, Козловский, совсем не так. Я же прошлый раз тебе говорила, что означает слово «козлы» и «сводчатый». Теперь ты, Марцинкевич, объясни!

— Козлы — это когда дрова пилят или мостик делают, а сводчатый — это когда своды, — гордый своей миссией, поясняет Марцинкевич и тут же взвизгивает: — Ой! Меня Козловский пером в зад.

Козловский с Марцинкевичем принимаются на родном языке выяснять отношения, но Калме их осаживает:

— Козловский! Не выражаться!

За эти годы она довольно сносно научилась говорить по-цыгански.

У доски топчется Лексис.

— У меня готово!

Все скопом исправляют ошибки Лексиса, а он морщится и гримасничает и исподтишка грозит кулаком тем, кто посмел усомниться в точности написанного.

— Вы мне сколько поставите?

— Тройку. У тебя было больше ошибок, чем у Мейкулиса.

— Мне — тройку! Не ставьте, спросите еще! Я все знаю, я не хочу тройку. Говорю же, не хочу! Ах, ставите?! Все! Тогда Лексис ничего больше делать не будет. Охота была учиться. Ладно, на воле когда-нибудь еще встретимся в темном переулке.

— Какой же ты злой, Лексис! А у меня было о тебе такое хорошее мнение. Пятый класс, пишите свое, не отвлекайтесь!

Калме покачивает головой и вызывает Гаркална.

— Если ответишь — в нос дам, — грозит ему Лексис, но Гаркали в шестом классе: что ему Лексис!

Он отвечает уверенно и правильно, а Лексис, до ушей красный, хватает учебник и лихорадочно листает страницы.

— А теперь прочитаем следующие три четверостишия, — обращается Калме к «маленьким». — Упит, не ковыряй в носу!

В первый момент складывается впечатление, будто в классе полное отсутствие дисциплины; сыплются вопросы, реплики, но, если поглядеть внимательно, сразу видно, что все заняты делом и никто не спит.

Непостижимым каким-то образом Калме умудряется видеть одновременно всех, знает успехи каждого, знает, кто чем занят в данный момент и что собирается делать дальше. Что же до шума, то это нормальный рабочий шумок. Ребята увлечены делом и забыли о присутствии Киршкална и Крума.

Но вот звенит звонок, урок окончен, и они вместе с Калме покидают класс. В коридоре их догоняет Лексис, размахивая учебником.

— Вот, проверьте, теперь я знаю! Теперь у меня будет пятерка.

— Ну видишь, как хорошо. В следующий раз вызову тебя опять.

«Семнадцать-восемнадцать лет, а умишко и впрямь на уровне первоклассника, — с неприязнью подумалось Круму. — Говорят, Козловского дома ждет жена с ребенком, а он сам еще как малое дитя. И этот Лексис с его настырностью идиота; и воображающий себя профессором Гаркалн, который может выделиться лишь на фоне таких Лексисов и Мейкулисов».

Круму вспоминается разговор с Калме перед весенними экзаменами. Да, Калме права: он не способен понять образ мыслей этих ребят. Нечто подобное высказывал ему и Киршкалн: «Утопающего за шиворот не схватишь, если сам стоишь на мосту». По-видимому, тут нужны люди, которые принимают все это всерьез и одержимы искренним желанием помочь, тогда возникает и доверие. «Коллектив берет на поруки», «Поручить коллективу перевоспитать» — звучит красиво, но на практике от этого воспитания коллективом проку мало. Если ответственность лежит на коллективе в целом, то отдельно взятого члена коллектива это не заботит. «Мне, что ли, больше всех надо?» А должно быть наоборот: «В ответе буду я, и никто другой». И ответственность эту человек должен принимать на себя с охотой.

Киршкалн с Калме говорят о Мейкулисе, о том, что парнишка теперь не такой робкий, как вначале, и помаленьку начинает учиться лучше, уже и сам иногда задает вопросы.

Бывшие ученики Калме пишут ей, а вот Крум за долгие годы не получил ни одного письма. До сих пор Крум лишь иронически улыбался, когда она взволнованно читала эти послания вслух в учительской. Экое счастье! Малый от скуки, ненадолго протрезвев, чего-то там нацарапает, а она все это воспринимает на полном серьезе. Но разве сам он никогда не ждал письма? Бывало, кто-нибудь посулит написать, но на том все и кончится.

Ей пишут не только мальчишки, пишут ей и родители бывших и нынешних воспитанников, и Калме лучше других знает, чем живут семьи ее учеников, какие заботы их угнетают. Даже следователь колонии нередко приходит к ней за советом, потому что Калме много знает о том, у кого с кем какие личные счеты, знает о всевозможных «подпольных» факторах, влияющих на ребят.

И Калме не только учительница, она, кроме того, еще женщина. Иногда это имеет свои преимущества, хотя есть, конечно, и минусы. Например, как быть, если в нее влюбляется некий самоуверенный и убежденный в своей неотразимости юноша? В колонии это не такое уж редкое событие. Иной раз бывает, ни строгостью, ни тактом не охладить горячие головы, и тогда отверженные поклонники превращаются во врагов.

Приходится выслушивать грубости и всякие циничные Замечания. И хранить спокойствие и выдержку, Ни Традиционные женские слезы, ни краска стыда, ни бегство тут не спасут. Мальчишки только того и ждут.

Зачастую на хамство приходится отвечать тоже по-дамски. Умение заткнуть им рты таким способом необходимо в не меньшей мере, чем иная педагогическая пропись из учебника.

Крум помнит, что случилось прошлой зимой. Один «шутник» перед уроком нарисовал мелом на стуле учительницы ту часть мужского тела, которую 6 наивной стыдливостью не изображают даже на картинках учебника анатомии для восьмого класса. Он понадеялся, что учительница не заметит и отпечаток останется на ее платье, когда она встанет со стула.

Калме заметила. Она, конечно, могла не привлекать к этому внимания класса и просто велеть дежурному протереть стул, но тогда подобные выходки стали бы повторяться. Автор заслуживал оценки своего труда.

Калме подняла стул и сказала:

— Посмотрите, как это неприглядно! Мне поистине жаль беднягу, который тут силился изобразить некий свой орган. Ручаюсь, ни одна девушка его не полюбит.

Класс покатывался со смеху, и все смотрели на парня, который готов был в эту минуту провалиться сквозь землю. Калме больше никогда не приходилось сталкиваться с этим «жанром искусства».