Андрейс Дрипе - Последний барьер

И вот он услышал от начальника то же самое, что ему уже довольно долго пытается втолковать Киршкалн. Быть может, именно сейчас необходимо продолжить этот разговор? Воспитатель зовет Межулиса к себе.

Теперь в их взаимоотношениях уже нет той натянутости, что была вначале. Валдис пишет надписи, оформляет альбомы и стенды, и ему довольно часто приходится бывать вдвоем с воспитателем в комнате. У них не раз заходил разговор об искусстве, о путешествиях. Валдис по-прежнему сдержан, больше отвечает, чем спрашивает, по-прежнему они на расстоянии, но дистанция между ними стала значительно короче.

— Ты согласен с ответом начальника? — спрашивает Киршкалн.

Валдис молчит, думает. Минуло много дней и ночей, остались позади бессчетные столкновения с незримым молчальником, что являлся ему в полумраке спальной комнаты отделения. Поначалу он чувствовал себя заживо погребенным, рудокопом в забое, которого отрезал от всего мира обвал. Безмолвие, темнота и холодный, бесчувственный камень вокруг. Никому нет до него дела, он покинут, забыт. Потом где-то далеко раздался едва слышный стук. Он считает это галлюцинацией и даже не пробует отозваться, но постепенно в нем просыпается надежда выбраться на поверхность земли. О нем не забыли. Несмело постукивать в ответ начинает и Валдис. Шум нарастает, команда спасателей уже где-то недалеко, и он принимается энергичней действовать кайлом. Рушатся камни, вот и первые проблески света в щелях. От жизни, от людей его отделяет теперь совсем тоненький слой породы.

— Расма ничего насчет этого не писала?

— Писала.

— И что она думает по этому поводу?

Валдис опять молчит. Рушатся камни. Неужто и в самом деле другие правы, неужто он отнюдь не жертва злонамеренной несправедливости и вынесенный ему приговор хоть и жесток, но честен? Стало быть, Рубулинь победил. Но Рубулинь побеждать уже не в состоянии. Рубулиня больше нет. В таком случае победу Одержали Расма, Киршкалн и начальник колонии. Но на что она им, эта победа? Выходит, победил он, и больше никто. Валдис выпрямляется и глядит на воспитателя. Последние груды завала разобраны, борьба окончена, и не так просто признать, что воображаемые враги, оказывается, не враги, а друзья.

— Но неужели я должен был тогда стоять столбом и смотреть? — словно стон вырывается из груди Валдиса.

— Этого никто никогда не говорил, — спокойно говорит Киршкалн. — Я там не присутствовал и потому сейчас не могу сказать, как именно надо было тогда поступить, но действие, на которое решился ты, было чрезмерно жестоким. Ни тебя, ни Расму никто не намеревался убивать, а ты — убил. С тех пор прошло больше года. Разве тебе самому — если посмотреть на прошлое сегодняшними глазами — все не представляется совсем в ином свете?

— Пожалуй, вы правы, — после продолжительной паузы медленно говорит Валдис.

Они опять сидят некоторое время молча, затем Киршкалн спрашивает:

— А что бы ты сказал, если бы в родительский день приехали мама с Расмой? Тебе ведь хотелось бы их повидать?

— Да, но не здесь. Не хочу, чтобы они видели меня за оградой. Не могу я так…

Валдис молчит.

Киршкалн слегка кивает.

— Пусть будет по-твоему. Может, и в самом деле так лучше.

Валдис уходит, и воспитатель остается наедине со своими мыслями. Сегодня замкнулся еще один виток некоей спирали. Что-то завершилось, ради того, чтобы уступить место новому в этом бесконечно сложном движении, именуемом человеческой жизнью. Валдис и Зумент сделали шаг, поднявший их на одну ступеньку вверх. Два воспитанника, ставшие какой-то частицей также и самого Киршкална. Сколько их прошло и сколько будет еще? Бегут годы, все больше ребячьих судеб пересекает жизненный путь воспитателя. И всегда, когда задумываешься на эту тему, в сознании всплывает один и тот же вопрос — каким образом в человеке зарождается преступник? У каждого из нас мысли иной раз петляют по очень темным закоулкам, но они есть и остаются мыслями, не более. Между мыслью и поступком пролегает четкий и острый, как лезвие клинка, рубеж. Преступник — человек, способный переступить через этот рубеж. По всей видимости, в каждом случае на то есть свои причины, чье-то влияние, но, быть может, все-таки существует и какая-то общая для всех закономерность, некий сигнал, побуждающий либо остановиться, либо ринуться вперед?

Над многим доводилось поразмыслить, призадуматься, сопоставить факты, но до выводов, обобщений дело пока не дошло. Так мало времени, день всегда так короток. И Киршкалн поступает так, как ему подсказывают опыт и способности, медлительная школа практики.

В дверь стучат. Входит Иевинь. Рана от ножа зажила, но командирский пост после драки потерян. Иевинь теперь опять заместитель председателя. К воспитателю он пришел по клубным делам. До отбоя надо прорепетировать пару скетчей, которые намечено сыграть на концерте в родительский день.

— Вы подскажите, что надо подправить. У нас по театральной части слабовато.

Киршкалн встает и идет в отделение. «Можно подумать, я сам много в этом смыслю», — думает он, но вслух произнести не имеет права. Он обязан все понимать, обязан все знать и уметь, к нему обращаются за советом по любому вопросу, и среди них театр — отнюдь не самый сложный.

Родительский день, пожалуй, самое значительное событие в жизни колонии. Заблаговременно, недели за две до знаменательного срока, все чистят и надраивают: общежитие, школу, мастерские. Старательно готовят номера к концерту самодеятельности для родителей.

Предпраздничная суета не оставляет в стороне даже тех, у кого нет близких, они только ждут не дождутся дня, который внесет разнообразие в монотонность будней.

На плечи работников ложится множество всяких дополнительных забот. Надо спланировать и продумать все мероприятия, распределить помещения, назначить подходящих дежурных и ораторов. Кроме того, необходимо иметь в виду, что среди посетителей будут и такие, кто по образованию и сознательности стоит ниже своего сына, и потому надо заранее подумать о том, как предотвратить возможные недоразумения.

В колонии теперь дни отсчитывают, как секунды перед стартом ракеты, пять, четыре, три, два, один, и вот оно — утро родительского дня.

Пропускать родителей в зону будут в десять утра, но задолго до срока к остановке подъезжают переполненные автобусы, останавливаются легковые машины.

День пасмурный, но теплый, и прибывшие, поставив на обочине чемоданы и сумки, стоят кучками, беседуют и посматривают на ограду, где видны прилипшие к окнам школы их чада.

— Вон та — моя мама, — взволнованно показывает Мейкулис Киршкалну на группу стоящих за оградой людей. — Я думал, не приедет, вот — приехала.