Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Так вот, товарищ Зицмане, на все происходящее вокруг, а проще говоря — на жизнь ваш сын смотрит весьма односторонне, не ставит перед собой никакой серьезной цели, у него нет ни малейшего желания делать что-либо полезное. Похоже, он из числа тех молодых людей, которые полагают, что родители и общество будут их содержать лет до шестидесяти.

— За такие мысли тоже привлекают к уголовной ответственности?

— К сожалению, нет. Но кто будет нести за него моральную ответственность, если сам он не в состоянии? Ведь когда человек не чувствует своего морального долга, он этим сокращает дистанцию между собой и Уголовным кодексом до весьма опасной близости.

— Значит, он тут у вас ничему хорошему не научился, — усмехается женщина.

— Научился кое-чему, но за такое короткое время весь старый сор из Хенриковой головы мы, конечно, вычистить не смогли. Однако работаем и не теряем надежды.

— А это старое так-таки никуда уж и не годится? Выходит, я его учила одному плохому?

— Не знаю, товарищ Зицмане, не знаю. Я при этом не присутствовал. Быть может, плохому научил кто другой. Впрочем, — спохватывается, о чем-то подумав, Киршкалн, — Хенрик опрятен и чистоплотен — это нас радует.

— А я надеялась, что Хенрика уже скоро досрочно освободят. Он мне так писал. Ото что, невозможно?

— Очевидно, придется повременить. Его самооценка, как видите, отличается от моей оценки его персоны.

— И, значит, из-за вашей оценки мой сын пускай тут сидит? От вас ведь это тоже зависит.

— Да, — соглашается Киршкалн. — В своем отделении кандидатуры на освобождение выдвигаю на педсовет я. Но позвольте заметить, вы немного заблуждаетесь: Хенрик тут сидит не из-за моей оценки, а по приговору суда. Моя же оценка не выше и не ниже той, которую он заслуживает своим поведением здесь.

Будь это иначе, я был бы плохим воспитателем.

— А вы и не воображайте, что больно хороший.

— Верно, — улыбается Киршкалн, — повсюду нехватка хороших кадров. Стараюсь в меру своего разумения.

— Так не освободите, да?

— Не освободим.

— В таком случае мне с вами не о чем говорить! — Дама заливается густым румянцем, который проступает даже сквозь толстый слой пудры. Она проглатывает слюну, и ее двойной подбородок совершает волнообразное движение. — Я пойду к начальнику.

— Как вам угодно. Боюсь только, начальник тоже ничем не лучше.

После школы родители осматривают спальные помещения, затем их приглашают отведать в столовой еды, которой кормят их сыновей. С большой опаской матери подносят к губам первую ложку супа. Запах вроде бы вполне сносный, но проглотить «тюремную похлебку», наверно, будет немыслимо. Ан нет, на вкус, кажется, тоже недурна и не застревает комом в глотке. Вот кое у кого ложки задвигались поживей.

Проделавшие долгий путь мамаши проголодались и теперь едят с завидным аппетитом.

— Но, сынок, это же нормальный суп, — слышно за одним из столов.

— Послушай, Игорь, зачем ты меня обманывал, писал, что плохо кормят? — раздается укор за другим.

Сыновьям неловко. С вытянутыми физиономиями мнутся они около столов.

— Чего же хорошего? Вода и вода, — пытается кто-то возразить, но встречает энергичный отпор.

— Набалованы, вся беда в этом, — громко говорит чей-то дед.

Ребята тоже не теряются:

— Конечно, сегодня лучше. Сегодня варили на показуху.

Хоть это и неправда, но к некоторым матерям возвращается давняя недоверчивость. «Наверно, так оно и есть, сынку виднее».

После обеда родители смотрят, как происходит построение, и сопровождают воспитанников в механические мастерские.

— И ты, значит, при таких машинах работаешь? — почтительно шепчут матери, трогают рукой токарный станок, а когда, взвыв, начинает гудеть на высокой ноте мотор, в испуге отскакивают.

Ребята с важным видом орудуют у станков, на лицах неприступная суровость. Движения рук, когда они закрепляют заготовки в патронах и затягивают гайки суппортов, пожалуй, излишне торопливы.

Матери понимают только одно — машина гудит и чего-то на ней крутится, зато среди отцов есть и такие, кто сам работает на подобных станках.

— Стой, парень, слишком толсто берешь! — кто-то, не выдержав, поучает, и чувствуется, у него чешутся руки самому показать, как надо работать. Матери, те пекутся лишь об одном:

— Ты, гляди, поосторожней, не подходи так близко!

Но отцы по-деловому берут у мастера штангенциркуль и проверяют размеры еще горячей детали.

— Что ж, ничего, для начала сойдет…

В этой фразе и чувство собственного превосходства, и тайная гордость за сына.

Когда мастерские осмотрены, родителей вновь приглашают в школу. Покуда ребята работают, здесь идет общее собрание гостей и работников колонии.

Говорит Озолниек. Он рассказывает про обучение и воспитание в колонии, говорит о том, чего администрация требует от колонистов и что надеется встретить со стороны родителей, когда их детей выпустят на свободу.

— Кое-кто из вас думает, что тут с вашими детьми работают несведущие люди. Это глубоко ошибочный взгляд… — И Озолниек называет фамилии учителей, мастеров, воспитателей, которые проработали в колонии уже много лет; рассказывает, что они за люди, каких успехов добились. В числе первых он упоминает Калме и Киршкална.

Мать Трудыня немного опоздала и, не найдя себе более удобного места, села на краешек скамьи рядом с щуплой теткой в старомодной поношенной кофте.

Тетка слушает выступление Озолниека очень внимательно, у нее даже рот приоткрыт. Презрительно глянув на соседку, Зицмане гордо поднимает голову и чуть-чуть отодвигается. Из потрепанной продуктовой сумки этой женщины торчит блестящий кончик какой-то глиняной штуковины, похоже — ложка.

— И до чего же он хороший человек, этот Киршкалн! — не утерпев, женщина простодушно делится впечатлением с матерью Трудыня.

— Чего там хорошего, подумаешь, — говорит с кислой миной первая рижская портниха. — Все они стоят друг друга — что мальчишки, что воспитатели.

— Ой, да что вы это говорите! — Огрубелая ладонь прикасается к рукаву жакета Зицмане. — Неужто, по-вашему, он плохой?

Но мать Трудыня игнорирует соседкин вопрос. Она подается грудью вперед и слушает речь начальника.

— Работая сами по себе, без помощи родителей мы не можем рассчитывать на успех. Какую, однако, помощь могут оказать люди, которые в подарок сыну привозят бутылку водки или стараются уговорить воспитателя, чтобы сына освободили из колонии, хотя он этого и не заслуживает? — гремит Озолниек.

Матери Трудыня не по себе. В зале слышны возгласы:

— Какой срам! Назовите фамилии!

— Несколько фамилий я, пожалуй, назову. — Озолниек берет листок.

Зицмане опускает голову. Слова звучат тяжко и отдаются эхом в зале. Когда начальник умолкает, она опять выпрямляется. Все же ее не назвали.