Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Было бы неправдой сказать, что смеялись только надо мной. Училась у нас девочка с большим носом — так этот нос потешал всю школу. Была другая, на которую когда-то «открыла мне глаза» Света Семенова. Зачем-то завуч по воспитательной работе, заполняя список, спрашивала фамилию и национальность. На ответ девочки: «Ася Вальбехг, гхусская», — покатился с хохоту весь класс. И потом, когда хотели поразвлечься, кричали: «Вальбехг, гхусская!» Не говоря уже о Приваловой, которая останавливалась каждый раз, как предстояло ей пройти мимо мальчишек, а потом бросалась бегом, и все-таки они умудрялись облапать ее. И вот ведь странность, к Ленке и относились соответственно — как к захватанной. Нинку же Павлову, не всегда и трезвую, и лапали на последней парте, и даже обнажали частично, но при этом же и обожали — может, потому, что была она небрежная к мальчикам и к тому же очень миленькая и своя среди районной шпаны. Так что не я одна была объектом насмешек. Но, казалось мне, именно я вызывала особенно острую, дружную, сжигающую почти всех неприязнь.

А тут еще новое. До сих пор я знала насмешки, колкости, но была неприкасаема. Теперь вдруг Сашка Геворкян, вымахавший за какой-нибудь год, начал меня задевать физически: то за волосы дернет, толкнет, то липучками в волосы стреляет. Каждый раз я в бешенстве оборачивалась, а он, очень довольный, увертывался и хохотал. Я бросаласъ на него с кулаками — для него и это было развлечением.

— А почему ты разрешаешь? — неприязненно удивился отец, когда я все-таки пожаловалась ему. — Мало силы? Хватай стул, табуретку, стол, камень. Не бойся, не убьешь. Булыжник — оружие пролетариата.

В следующий раз я действительно схватила стул, в глазах у меня было темно от ярости, и впервые Геворкян испугался и недели на две оставил меня в покое.

С Тимой мы уже давно были врагами. «Они любили друг друга, но, как враги, избегали признаний и встречи». Если бы только избегали! Он объединялся с любым, кто хотел досадить мне. Он был со всеми, кто издевательски смеялся надо мной. Только однажды, когда я запуталась в ответе у доски и класс был в пароксизме восторга, он вдруг сказал: «Нет, как хотите, а мне Попову жалко», и сказал как-то по-доброму, и один — великая редкость для него, — один не стал смеяться. В тот же день ко мне подошла его закадычная приятельница Вика Талеева (та самая, что когда-то украла для него фломастеры) и передала от Тимы записку, что он хотел бы со мной помириться. Получил такую записку и Тима — от меня. Ни он, ни я записки не писали, их написала сама Талеева. Кто знает, почему. Возможно, минутное сочувствие ко мне, или беспокойство после его неожиданных слов, род некоего любопытства, проверочка, инстинкт игры. Вообще-то она всегда, и в лучшие времена стойко меня не любила. Но ведь бывает: искушение опасностью, желание проверить размеры ее, проникнуть в тайны кумира, овладеть ситуацией. Не знаю.

Вечером Тима позвонил мне. У меня как раз что-то не ладилось с домашним заданием, он помог, хотя это совсем не было ему свойственно, он редко помогал кому-нибудь.

— Что ты понимаешь под дружбой? — спросил он меня (наверное, в «моей» записке была эта обычная формулировка: «давай дружить»).

— Ну, не знаю, — смущалась я, считая его звонок продолжением его записки. — Это отношение к человеку, а что оно подскажет…

— Ты мудришь, — отозвался он с некоторой строгостью. — Что подскажет отношение — это сегодня так, а завтра этак. Вот у меня друг Эдик. Он для меня все, до конца, понимаешь? И я. Когда человек — друг, он уже знает, что все: в огонь и в воду. А не что отношение подскажет.

— Посмотрим, — сказала я, имея в виду «его» записку и не имея представления о «своей».

Случись же, что на следующий день, на перемене, когда я шла к своей парте, меня зацепил, толкнул, дернул Геворкян. Стул был далеко, и я бросилась на него с книжкой. «Отойди, Даша, — услышала я за собой голос Тимы, — мы сами разберемся». И они склубились. Я запомнила вначале только бледное лицо Тимы и какое-то раздраженное — Геворкяна. На рыцарский поединок это никак не походило. Я и не знала, что драки бывают такие свирепые и грязные. Они рвали друг другу волосы, глаза, рты, били о стены, о парты, об пол. Тима все еще оставался самым маленьким в классе, но оборонялся-то Геворкян, а чуть не драл его на куски Тима. Девочки порывались расцепить их — мальчики не пускали. В этом одном еще сохранялись правила поединка: двое дерутся — другие не лезут.

Прозвенел звонок. Отирая пот, сопли, кровь, заправляя рубахи, они разошлись. Геворкян плакал. Опоздавшие спрашивали, что произошло. Свидетели перебивали друг друга. Особенно звонко слышался голос Вики Талеевой:

— Тима и Саша! Дрались! Из-за кого! Поповой! Господи, нашли из-за кого! Представляете?! Попова!

Со мной не разговаривали. Меня только окидывали презрительным взглядом. Девочки намочили холодной водой платки, ухаживали за Геворкяном. Тимур огрызался, когда к нему приставали с вопросами.

Но уже на следующей перемене он подошел к Геворкяну и попросил прощения. От меня же, когда я подошла к нему, отвернулся. Его окружили девочки и что-то говорили обо мне, и смеялись презрительно. И он смеялся вместе с ними, издевательски поглядывая на меня. Он не любил противопоставлять себя общему мнению.

Да, в тот день, когда он дрался за меня, он тут же меня и предал, не устояв перед напором общественного мнения.

— Он же трус и предатель, — сказала мне Лена Привалова. — Ничтожество. Ко всем подделывается — боится быть самим собой.

И мне приятно было. Мне нравилось, когда о нем говорили уничижительно. Унизив его, я испытывала торжество. Слишком долго, слишком больно приходилось мне от него. Только «доставая» его, я испытывала облегченье: ему тоже больно. И уязвленный во всяком случае не равнодушен. Когда однажды я почему-то вошла к ним в подгруппу по математике, а он вдруг бросился на меня с криком: «Убирайся! Здесь не твоя группа! Убирайся отсюда!», так что несколько мальчишек едва могли его оттащить, я была ошеломлена, но и торжествовала: такая ненависть стоила иной любви.

Боли было тогда так много.

Не знаю, что было бы со мной в это время, если бы не музыка. И не то чтобы она искупала боли и несообразности жизни, не только не искупала, но и не заслоняла — она лишь очищала их: очищала Тиму, меня, грязную в своей отгороженности и даже героической жажде искупления. Чистой и горькой была музыка, и иногда возносила. Но музыка же и возвращала меня к антиномиям.

Как когда-то с картинами Брейгеля, уходя от первого перехвата дыхания — в глубь, вычленяя линии, инструменты, фрагменты, я переходила от открытия к открытию. То я улавливала «божественный звук» в сочетании баса и альта, то тончайший переход от фа к ми. Одна и та же вещь у разных солистов, дирижеров, оркестров всякий раз была уже другой. Я слушала, как одна скрипка передает тему другой, флейта — фаготу, и восторг пронизывал меня. Но фрагменты разрастались, делались соразмерны целому — уже превышали его. Я углублялась дальше, вычленяя ход, интонацию, оттенок. И вдруг теряла все, как старуха, которая каждый раз хотела большего. Только я-то не большего, я хотела постижения все меньшего — и вдруг теряла все. Нужно бы вернуться к началу, к тому первому мгновению, открывшему мне целостную гармонию. Но я знала, что никогда уже не услышу вещь, как впервые, — отдельное возвышалось над общим, заслоняя его.