Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

А в девятом классе у меня появился друг. Не возлюбленный, а именно друг, непререкаемый «авторитет» Толик Цебаковский.

А началось-то с того, что он, походя, назвал Геворкяна «армяшкой».

— Последнее дело, — сказала я, — обзывать человека по его национальности. Да знаешь ли ты, что армяне — древнейшая нация с такой культурой, что тебе и не снилось? «Жид», «армяшка», «черномазый» — что, умнее аргументов не нашел?

Цебаковский смотрел на меня с любопытством, даже с удовольствием.

— Да я сам армянин, — сказал он, улыбаясь.

И с этих пор я была неприкосновенна. Слово Цебаковского — каратиста, крепыша, ведущего какую-то почти самостоятельную, взрослую жизнь, в классе было законом. Конечно, с удовольствием крайних подозрений, нас считали любовниками. Но и близко не было.

Тимур спокойно отступил в тень. Было ли это ревностью или преданностью новому лидеру, только он предупредил Цебаковского, что Даша Попова — девица с большими странностями, слушает классическую музыку, и похоже, что не только нерусская, но и работает на какую-то разведку. Толик хохотал до упаду, он сам был фантазер и почитал людей неординарных, хотя чаще шулеров, чем рихтеров.

По-моему, в школу мои одноклассники ходили теперь не столько на уроки, сколько на наши с Толей представления, которые зачастую продолжались и на уроке.

Наша биологичка, считавшая Цебаковского парнем неглупым, но совершенным шалопаем, оцепенела, увидев нас в первый раз рядом:

— Попова, сядь на свое место! Что ты забыла возле Цебаковского?

Он даже обиделся:

— А что, с Цебаковским рядом сидеть опасно или неприлично?

— Естественно! — довольная, что он заглотнул крючок, отозвалась Дина Борисовна.

В следующий раз, однако, Толик встречал подобные замечания Дины Борисовны с комическим пафосом:

— Вы жестоко ошибаетесь! Слушайте воскресные проповеди, и, может быть, на вас снизойдет покаяние.

— Тебя уже промыли? — охотно вступала в схватку биологичка.

Я долго не могла постичь эту реплику, но на Толика она действовала безотказно — он снова терял чувство юмора:

— Что за чушь вы несете!

— Раздался звук! — немедленно откликалась Дина Борисовна.

Даже когда нас рассаживали, мы продолжали перекликаться. Только что я на провокационный вопрос: «Что такое «альфонс?» — ответила с апломбом: «Какой-то актер, я уже забыла». Цебаковский в восторге:

— И это человек, который, как в лучшем пионерском гимне, все знает!

— Во-первых, не в гимне, лучше надо знать пионерскую классику! Во-вторых, не «знает», а благородное «Хочу! все! знать! Бум!»

— Вот именно, ни бум-бум! И я ей верил, как этой самой богине!

— Софье, что ли?

— Да какой Софье! Софья — это субретка из «Горе без ума»!

— Ты хоть знаешь, что такое субретка?

Но, препираясь, я наконец вспоминаю насчет этого «альфонса». Однако надо, чтобы птичка увязла поглубже:

— Перепутать служанку с госпожой: в этом вся безнадежная путаница твоей жизни! «Горе без ума»! Грибоедов о другом: «Горе от ума».

— Нет, мы не зря совершали революцию!

— А между прочим, Альфонс действительно герой действительно драматургического произведения. Что касается производного значения слова, то, возможно, и в самом деле оно тебе лучше известно — не с одними же шулерами ты общался, но и с альфонсами, наверное?!

Или Толик приносит в класс приобретенные накануне «тапочки» для себя и своей подружки. Очистив лак на туфлях рукавом, он демонстрирует их нам. Я заливаюсь хохотом: «Шарик на черных лыжах». Когда же, обеспокоенный, не маленький ли размер приобрел для своей подружки, он предлагает мне померить их — нога моя тотчас проваливается в длиннейший лаковый носок, а пятки и каблуки остаются свободными на манер Маленького Мука. Я охотно вожу эти тапочки по проходу между партами, подобострастно восхищаясь при этом «изяществом, аристократичностью» его прекрасной возлюбленной — он и сам помирает со смеху.

Словесным потасовкам нет конца. И вместе с другими упивается нашими спектаклями Тима.

Мне было весело и спокойно. Тимур — казалось, больше из-за Цебаковского, чем из-за меня, почти всегда был рядом, даже сидел сзади. Со мною он был нежен, как никогда, называл солнышком, что не исключало, конечно, ни ссор, ни отдалений и обид, но уже не было бешенства, ненависти, оскорблений: потому ли, что рядом с Цебаковским это было невозможно, или же потому, что все мы повзрослели, и у Тимура были все основания считать меня утраченной, ушедшей от нашей зависимости. Ведь и ненависть, как сильное взаимодействие, возникает лишь на ближайших расстояниях. Да, он был уверен, что я о нем и думать забыла. Думать-то, может, и забыла, но, когда я оказывалась рядом с ним, меня, как никогда раньше, буквально трясло. Я боялась, что он дотронется и услышит мою дрожь. Впрочем, и он ведь бывал странен: во время самого простого нашего разговора руки его вдруг начинали дрожать, как у похмельного, лицо становилось отчаянным, утопающим. Что ж, одной болью меньше, одной больше, так уж заповедано в этой любви: никуда нам друг от друга не деться и никогда не быть вместе. Несоединимо — никогда и ничем, разве лишь тем моцартовским концертом, снежной счастливой весной и парением души навзничь.

Потому-то и теперь, в самые дружелюбные наши времена, завидев его, — а я всегда, еще даже не свернув на улицу, по которой шел он, знала бесчувственно, что сейчас увижу его, и в самом деле обнаруживала идущим навстречу, — тут же спешила перейти на другую сторону. И если уславливалась встретиться — все равно неодолимо желала прошмыгнуть, обойти. Неошибающийся инстинкт! Я и вообще-то избегала сталкиваться со знакомыми, хотя бы потому, что нужно здороваться, — не выношу здороваться, а то и говорить. Когда же навстречу шел он, срабатывало большее — чувство самосохранения. Товарищество, шутки, нежность или, напротив, насмешки, подкалывания — это на людях, при всех. Наедине же встретиться — непереносимо! И если уж он окликал и приходилось «замечать» его, я торопилась как можно скорее прервать разговор. И он уже и сам дергался отойти при моем, даже не движении, одном взгляде в сторону.

Да, всегда был инстинкт, что, пойди ему навстречу, покажи, как он дорог, он сам же первый уйдет. Я-то знала: мы, и ненавидя, любим друг друга. Он не знал, не хотел знать. Он не верил мне, не верил никому, и меньше всего внутреннему голосу — слишком осторожный, слишком боящийся боли и унижения! И хорошо. Потому что уверенный в моей любви он бы уже не любил меня.

Дух противоречия был дан нам изначально. Когда он поворачивался уходить, все обрывалось во мне, но — «ну наконец-то ты уходишь!», чтобы ему захотелось остаться. Или он с небрежной физиономией: «Я, пожалуй, с тобой сяду»! — я так хочу, чтобы он сел, и так не хочу! «Конечно, садись», — говорю я насмешливо, чуть ли не издевательски — и он уходит, а я готова за ним ползти, но тут же отворачиваюсь к кому-нибудь с улыбкой. А если в ответ скажу: «Сядешь? А стоит ли?» — он, конечно же, упрямо сядет, а меня уже аж корежит, я только и жду, чтобы он ушел, и если он не поторопится, тоска заполонит меня, я сама поспешу смыться. А смывшись, буду уже жалеть. Рядом — такое тяготение и такое отталкиванье! И потом, рядом — дальше же. Да и к чему? Вместе нам все равно не быть. Быть вместе — значит потерять друг друга. И быть физически вместе — так мало в сравнении с нашим неистребимым присутствием друг в друге. Я бы хотела от него ребенка, и тогда бы я избавилась от Тимура, у меня был бы маленький Тимур, который не сникал бы, встретив сильное чужое мнение. А счастье — это уж из другого какого-то мира. И пусть бы уж этот другой мир скорей приходил — ослабил, сокрыл наши тайные узы.