Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Я пробовала и сама писать музыку:

Мне хотелось показать в музыке хаос — и молниеносное сложение божественных фигур с молниеносным же их распадением. Ведь каждый же раз молниеносно, мгновенно! И если в ту снежную весну мгновение растянулось на дни, то лишь потому, может быть, что все существо мое устремлялось, разворачивалось во времени со скоростью почти что света. Я сочиняла, нащупывала гармонию, ритм, и что-то у меня получалось, но при попытке записать все — разрушалось. Инструменты и ноты играли со мной в изнурительную игру. Я знала: диапазон у виолончели такой, а у фагота такой, но я-то слышала их вместе, нерасторжимо. И нужную ноту я слышала во всей клавиатуре и даже между клавиш. Теперь мне была понятна рассеянность музыкантов: слышишь и не поймешь. Усилие, бессилие. Невозможно было уловить точное место звука в клавиатуре, не потеряв при этом импульса — совсем как в квантовой механике, но там-то это как-то объясняется — воздействие прибора, что ли…

Отец ворчал:

— При чем тут прибор? Нужно философией заниматься. Простейшая диалектика: тело одновременно находится в этой точке и не находится в ней — остановив его в точке, мы теряем движение, а может, и само тело. Нота — то же самое, что частица: она или движется, или ее нет, и если клавиатура останавливает движение… Понимать же надо! Сальери у Пушкина: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп».

Но разве, двигаясь в музыке от общего к частному, я умертвляла? Каждый фрагмент жил все более глубокой жизнью, и иногда мне казалось, стоил общей, охватывающей, гармонии. Да и то ли было охватывающим, Вселенной: общее, мировой финал, высшая гармония? Было у меня однажды нечто вроде озарения: не общая гармония вмещает фрагмент, а как раз фрагмент — каждый раз по-новому — общую гармонию! Ведь это только арифметически, пространственно Вселенная включает меня, музыку, Тиму. По-настоящему это я заключаю во всей распирающей антиномичности Вселенную, музыку, хаос, Тиму, себя. И это уж такое распирание, такое кипение, что покоиться никак не может. Так что высших гармоний столько же, сколько людей. И оттого-то это все движется. Но почему, но зачем? Не проще ли одна, всех воедино сводящая истина, мировой финал и «славься»? И другое: а что, если человек не вмещает? И снова немощь. Немощь слышать одновременно гармонию общую и фрагменты. Одна нота пронизывала, нанизывала клавиатуру. Я искала точку — она оказывалась миром. Я искала Вселенную — она уходила, стягивалась в точку, и мир проваливался, отсутствовал, немотствовал. И меня не было. Все звуки лгали, длилась немота. Ах, да что за важность, что я немощна, отсутствую, говорила я себе, бодрясь, — делов-то куча: не пропадут без меня миры, все будет идти своим чередом.

Но в том-то и дело, что я не верила в это, не верила, что мир движется, бытие продолжается, когда омертвела я. Потом, спустя годы, так было только в моей уже взрослой любви: я знала, что любима только пока любимый был рядом, являл любовь. В его отсутствие память была бессильна уверить меня, что и теперь он есть и любит. Сама любовь моя вне его присутствия существовала в каком-то обратном виде — она оказывалась ужасом потери жизни, безумной устремленностью к утерянному, у любви проступал обратный знак. Если она и была ни чем иным, как безусловным существованьем, то в отсутствие его она становилась обезумевшим небытием. Так и мы с миром в отсутствие друг друга впадали в небытие. А если иначе, если мир и без меня движется? Почему сызмала, сколько я себя помню, когда никто еще со мной и не говорил всерьез, а если бы и говорил, едва ли бы я поняла, откуда всегда был во мне этот глубочайший инстинкт, что я должна, уполномочена постигать и прорываться, что только со мною, во мне прорывается в новое, превращается Мир?

История моя с Тимой продолжалась годы. Память не сохранила всех подробностей. Но вот случай с уборкой коридора в школе помнится ярко. Какой это класс? Может, седьмой или даже восьмой. Надо же было, чтобы убрать и вымыть этот коридор поручили Вике Талеевой, Тимуру и мне. Тимур нам таскал ведра с водой. Потом унес и спрятал мою швабру и ведро. Было это издевательство или игра, не знаю. Меня из школы не выпустили бы, не сдай я вахтеру «хозинвентарь». Я уж и шутила, и всерьез просила, и сердилась, требовала. Тима только издевательски похохатывал:

— Нну? И что же? В самом деле?

— Ты же ничтожество! — крикнула я. — Трус и предатель! Пигмей!

Он бросился на меня с кулаками. Талеева едва успела встать между нами, с трудом удерживала его.

— Отойди! — кричал он на нее. — Я сейчас эту суку прикончу!

Была у меня подружка, еще чуть ли не с младенчества. Когда-то, до того, как мы переехали, мы жили почти рядом. Катриша, хорошенькая, бойкая, с детства обожающая всякое хулиганство. Довольно рано она стала встречаться с мальчиками, отнюдь не робкого характера. Она их называла «слюнт» или «конфетка».

В тот день она позвонила мне.

— Почему у тебя такой голос? — обеспокоилась она.

— Что нужно делать, когда тебя обзовут сукой?

— А ты не знаешь? Ответить так же или в десять раз хуже. Тебя научить или ты сама сумеешь? Впрочем, ты не сумеешь. Я сама с ним поговорю.

Через полчаса она уже докладывала мне:

— Как я с ним говорила? Не по-французски, разумеется. «Если еще раз!» — сказала я ему, а дальше все матом. «Из дому, если не хочешь больших неприятностей, лучше не выходи. Советую вообще запереться в туалете!» Ему еще и Слюнт позвонил, поговорил по-мужски.

Неделю Тимура не было в школе и даже дома — говорили, что он уехал к родственникам.

Откуда-то узнал о Катришином звонке Тимуру мой отец.

— Докатилась, — сказал он мне.

— Это стул, — буркнула я.

— Не понял.

— Ты же говорил: если тебя оскорбляют, хватай первое тяжелое, что под руку попадется. Это был стул, только потяжелее.

Больше Тимур меня не задевал, не обзывал. Но уж, конечно, и о дружбе между нами не могло быть и речи: ни для него, ни для меня.

Любила ли я его и тогда? Разумеется. «Возлюби врага своего». Кажется ведь, что Бог требует невозможного. Но требовало же что-то от меня в детстве, чтобы я совместила, охватила несовместимое. И в редкий миг, когда это вдруг случалось, как же это было великолепно. А Тимур… Даже когда я влюблялась в других, он все равно оставался где-то в глубине меня. Подлец? Но я не очень верила, что это так. А если даже так, что же, все равно я чувствую его приближение еще за квартал от него. И я всегда помнила мальчика на крыше хибарки, который смотрит из-под ладони на меня нежно и беззащитно. Он трус? А я отважна? Не физической же боли боялись он и я. Когда он упал со второго этажа в пролет лестницы и ему обрабатывали рану на голове, он ведь даже не охнул и упрямо не ложился на носилки. Унижение, издевательство, надругательство страшнее любой боли. Он, может быть, лучше меня знал, что это такое. «Смотри, как он расчетлив», — говорили мне. Да, он скорее готов отказаться, чем рискнуть. Потому что, догадывалась я, он страдает от унижения, даже малого, даже смешного, годами, и все сделает, чтобы избежать этого страдания неостывающей памяти. Я бы, правда, не опустилась, как он, до того, чтобы быть со стаей, с толпой. Но существовало такое унижение, которого и я боялась больше смерти, как больше смерти боятся пытки. Унижающих я бы расстреливала. Потому, что они хуже убийц. И потому, что я слабее их.