Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

В следующие дни — так случилось только однажды в моей жизни — в том же самом месте моцартовского концерта я несколько раз воспаряла. Удивительно, ведь место катарсиса обычно не повторяется. Прорыв каждый раз в ином месте. Может, лишь потому мне удалось такое редчайшее, что всю эту весну, еще со снегом и таяньем его, длилась сплошная радость: блики, снег, запах. Раньше мир, измельчаясь, уходил. Как ни пристально я всматривалась, все я была сторонним наблюдателем. А тут: я — свет, я — воздух, я — снег. Все это дробится, но и я дроблюсь вместе. Раньше я — это холод и скука, а все остальное — не-я. Мир был расколот на я и не-я. Я была как мерзлый снег на заскорузлой земле. И вот — воссоединилось светом, потекло воздухом, в котором было больше снежной свежести, чем в самом оседающем снеге, больше земной горечи, терпкой прели, чем в самой проступающей тверди. Аура, запахи, птицы. Это было раньше любви. Это было предвестие любви.

Может, оно и продолжалось-то всего несколько дней. Ребенок рисует маленькое тельце: небрежный, косой «огуречик», бровей нет, вместо глаз две точки, зато рука, приковавшая его внимание, длинна, как шланг, и пальцы на ней длиннее тельца. Забавно, да, но ведь и в мозгу тоже несоразмерно представлены части тела — не по их величине, а по существенности. Для меня та весна света и воздуха — как пальцы на малосущественной руке на еще менее существенном тельце обычной жизни.

Дальнейшее проступает уже как-то надлично, вне связи с этими днями. Переход утрачен памятью. Не в самих ли этих днях таились пустоты? Возможно, в какое-то утро, в какой-то день мне стало вдруг скучно. А может, я обнаружила однажды скучливостъ в нем, повернувшемся ко мне мурлом.

Парения больше нет, минутами кажется, что окончена и любовь. Но нет — она просто стала прерывистой, и иногда сильна до непереносимости. Помню, я высмеяла его — замочки ли на курточке, глупый ли ответ у доски — и вдруг увидела бледнеющие от бешенства глаза, бледнеющие высокие скулы и — восхитилась. Он возвратился в меня, пугая своей властью. Выпрямленный, маленький, как, наверное, Андрей Болконский, побелевшие губы стянуты и свирепы зеленые, монгольской посадки глаза.

Однажды на перемене в класс вбежала девочка: «Там ваш мальчишка сорвался со второго этажа — прямо на голову упал». С грохотом и визгом все выбегают, а я не могу подняться. Мне плохо, меня тошнит, все мутно передо мной — я знаю, это он.

И в самом деле он. Но жив — сгруппировался, верно. Даже сознания не потерял. И молчал, когда его перевязывали.

Днем проведать его идет почти весь класс. Я не иду. Вечерами, когда уже темно, мы ходим с подружкой к нему во двор, подолгу стоим в темном углу, смотрим на его окна. Подружка думает, что это она влюблена, а я ее сопровождаю. Знала бы она, что это я места себе дома не нахожу, что только под его окном мне легче.

Через несколько дней Тима возвращается в школу, и я с ним по-прежнему насмешлива. От того, что ходила тайком к ним во двор и в молчаливом страдании и преданности смотрела на его окна, я чувствую себя униженной. Почему меня к нему тянет, а его ко мне нет? И я, зная, конечно же, что его уши тут как тут, рассказываю соседке о некоем Габриеле, мальчике-инвалиде, тоже оттуда, прекрасном, большеглазом, умном, из знатного рода. Габриель так хорош и чуток, а Тима так явно мрачнеет — я наслаждаюсь.

Но у Тимы тоже есть фантазии, он тоже умеет причинять боль на свой лад. Однажды приносит в школу коротенький голубой пистолет, который никому не дает в руки: «Э, смотреть можно, а хватать — увольте, господа!» Этот фотоаппарат, объясняет он, фотографирует в икс-лучах, так что одежда пропадает, и на фотографии каждый — в чем мать родила.

— У меня есть фотографии, где вы все голые, — нехорошо смеется он. — Да, совершенно, даже без трусиков.

И вдруг щелкает на своем пистолете-аппарате, со спины, наклонившуюся, чтобы зашнуровать кеды, Свету Семенову. Мы визжим, кричим, Светка плачет. Возмущенные, мы отправляемся в тот же вечер делегацией к его маме, и она при нас все перерывает в его вещах в поисках постыдного аппарата. Кому-то из девочек родители сказали, что такого аппарата быть не может, но ведь каждая из нас читала где-то, что и в совершенной темноте в каком-то там свете фотографируют всякие мерзости. И в этом же убеждала гнусная Тимина ухмылка.

— А ты что, не знаешь? — говорила мне с трезвой холодностью к жизни Света Семенова. — Он же бабник! Он меня так прижимал, я еле вырвалась. Он совершенно испорченный, для него нет ничего святого. Какая ты, Попова, однако, наивная!

Она же открывает мне глаза на мою «так называемую» подругу. Я записываю в дневнике: «Господи, я, наверное, не перенесу! Оказывается, Ася еврейка. Но это даже не главное. Главное, она водила меня вокруг пальца, держала на цепи. Из-за того, что она еврейка, с ней никто не хочет дружить, она опутывает меня, чтобы владеть мной и распоряжаться, как это принято у них».

Тима — бабник, Ася — еврейка. Последнее неисправимо. Но если бы удалось исправить Тиму, если бы из него навсегда вытравить Мурчика, Мурло, ах, если бы я смогла это сделать! Из сокрушения о нем, из порыва хоть как-то помочь, я задаю ему на уроке истории (была такая манера у нашей исторички поднимать с места учеников, чтобы они задавали вопросы стоящему у доски) самый простой с моей точки зрения вопрос: «Когда была построена пирамида Хеопса?» Но как раз этого-то Тима и не знает. С какой ненавистью смотрит он на меня! Смешно и страшно вспомнить, какое ослепляющее честолюбие сжигает у этих досок и парт маленьких рабов, прикованных к ним на долгие десять лет. И каждый из этих галерников еще и выдрючивается перед другими.

Детям жестокости не занимать. Помню, когда мне исполнялось одиннадцать лет — тогда еще не было Тимы — собрались у меня ребята. Играли в «Опанаса». Увертывались, ныряли в другую комнату, вскакивали на тахту, сломали крышку тумбочки, бросали в завязанного куртки, полотенца. Завязанный схватил Славку Оганяна, тот вырвался, порвал рубашку, обозлился, начал бешено толкать завязанного, запахло озлоблением. Но в этой стремительной игре чувству быть долгим некогда. Кудрявым козленком прыгала по стульям и тахте Оля, схватила и крутанула завязанного, рассыпалась колокольчиком где-то уже в другом конце комнаты, тыкался и уже свирепел завязанный, его шпыняли.

Потом играли в «Судью». Вытаскивали фантики, кому быть «судьей», «стражей», «вором», «палачом». Начали с вполне великодушных приговоров: три-четыре «горячих». Но вот — «вор, вон через забор» — в «воры» угодил Вова, интеллигентный мальчик, который редко доезжал до дому на одном автобусе. За ним обязательно увязывались три-четыре мучителя: притискивали в угол, дергали, толкали, мазали, лезли к лицу пальцами, локтями, сбивали шапку. Так что в другой раз, завидев их, вскакивающих за ним в автобус, он тут же спешил выскочить в другую дверь и улизнуть. Но при этом никогда не жаловался ни родителям, ни учителям, не то из подчинения известным правилам, из стыда быть нюней или жалобщиком, не то из страха навлечь на себя еще худшие мучения, и при этом сохранял и настырность в школьных отношениях с товарищами, и пронырливость по части отношений с учителями и всяческими октябрятско-пионерскими организациями. Похоже, все только и ждали, чтобы в «воры» угодил Вова — тут уж ему было назначено одиннадцать «горячих», и палач — большой, веселый Женя — не из жестокости, а из привычки все делать основательно, с остервенением старательности бил, а Вова по-заячьи, откровенно и неприятно кричал. Но, кстати сказать, не плакал, а после экзекуции, встряхивая головой, даже пошутил: «Я так и знал, что до меня доберутся», и так же весело пообещал: «Ну подождите, буду я судьей!» и сразу же и попал в судьи и назначил тринадцать «горячих».