Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Как-то на немецком я обернулась к нему с вопросом:

— Как ты думаешь, «влюбленный» от слова «влюбиться» или «любить»?

— «Влюбленный»? — хрипло пробормотал он и густо покраснел.

— Что это с ним? — не замедлила я обратить внимание своей соседки, потому что она так же, как я, прекрасно понимала, конечно, что означает, когда мальчик ни с того, ни с сего краснеет.

А ведь обычно он бледен. У него и глаза часто бледные: бледно-голубые, бледно-серые. Странный это мальчик, по-новому уже думаю я, девочки в него влюбляются не только ведь из-за его импортных вещичек. Он умеет полуотодвинуться, пропустить вперед девочку, а иногда даже и полуподвинуть ей стул. Он очень стройный, есть даже какое-то высокомерие, недоступность в его выпрямленности. Не болтлив. И если кто-нибудь, хоть и я, с некой насмешкой пытается разговорить его, становится до дерзости краток и зол: «Нну? Нну, положим. Что дальше?» — и лицо его делается таким узким, что между впадинами щек только и поместиться крохотному квадрату рта. Он ведь не просто Тима — он и Тимур, «железный».

А между тем, вот он на крыше сарая, мимо которого прохожу я: прикрыв локтем лицо от солнца и взглядов, он потаенно смотрит на меня — и так глубок, растерянно-нежен его взгляд. И однажды, я знаю, он шел за мной, перебегая от дерева к дереву, чтобы я не заметила его. Но он еще и Мурик, Мурчик, Мурло — так называют его те, которым не нравится, что он со всеми умеет ладить и смазлив. Да уж бывает смазлив: глаза как перламутровые пуговицы, лицо вдруг одутловато и словно в самом деле смазано — сонно-тупое, вредное, пресыщенное. Терпеть не могу его таким.

— Он же битый, ученый, — говорит о нем с презрением так и не смирившийся с ним Юрка Оганян, и мое отвращение к «Мурику» сменяется болью сострадания, прощающей Тиме скучливую одутловатость и наглую неприязненность.

А Наташка Клюева рассказывала, что час следила за ним из-за шторы, а он все стоял на своем балконе почти неподвижно и смотрел вниз во двор, в котором никого и ничего не было. Я знаю, какие у него были глаза при этом: темные-темные, не разобрать, серые или синие.

От этого времени осталось у меня одно его письмо. Он написал их несколько, каждый раз они были опущены прямо в почтовый ящик, хотя у дома нашего я его никогда не видела. На конверте: «Куда. Да никуда. Кому. Да никому. А в личные руки Сандеру». Ах, ну да, значит была уже свадьба брата, и со мною галантно танцевал студент, которого все звали не Сашей, а Сандером. И я уже рассказывала заинтересованным девочкам, конечно, так, чтобы слышал и Тима, что я влюблена в Сандера, а он ухаживает за мной, говорит, что женится, когда я подрасту, к этому времени он как раз закончит институт, так что все тип-топ. Девчонки спрашивали, какой же он у меня по счету, этот Сандер.

— Подождите! — смеялась я. — Я же как раз вчера считала. Он, наверное, у меня двадцать второй! Нет, двадцать третий!

Вот почему: «Куда. Да никуда. А в личные руки Сандеру». В письме — приглашение меня на стадион, довольно корявое, на мой строгий взгляд. На стадион я не пошла — отчасти из-за ангины, отчасти из гордости, но на письмо, воспитывая втайне его вкус, ответила элегантной, с моей точки зрения, записочкой от имени Рэчел. И, способный ученик, в следующем послании подписанном не то ФанТомасом, не то АтТилой, ибо такие два имени он себе выбрал, все было уже на высшем уровне.

Помню еще какую-то прогулку вдвоем. Мы долго ходили кругами меж новостроечных домов, пока не подошли к моему подъезду. Тут Тима вдруг топнул ногой, повернулся и ушел. Я пожала плечами — с улыбкой, словно кто-нибудь за мной следил из окон.

Январь был в том году почти весь мокрый. Зато в феврале снег валил и валил, так что не успевал слежаться, испачкаться. Правда, в темноте низких, темных до желтизны туч, в ледяном ветре никого его чистота не радовала, ее и видно-то не было — темный снег вроссыпь и пачками лепил в лицо, обмокал на варежках, добела разъедал обувь.

А в марте вдруг замер ветер, расчистилось и растаяло в сияющем воздухе небо. Из нашего углового класса можно было разом смотреть на две стороны белого света. Ноздри ловили в воздухе, долетающем от форточки, остро-свежий запах снега. На теневой стороне снег был серым и холодным, с другой — зернистым и солнечным. Птицы пели на солнечной стороне — с теневой доносился звук пилы, энергичный, сильный и все-таки грустный.

Не нужно было ничего соединять — этим легко было все испортить.

После уроков я вытираю пыль в квартире. За окном все еще противостоят влюбленно-горячее небо и чистый, пронзительно-белый снег. Рихтер играет двадцатый концерт Моцарта, сладостно напрягается сердце. Нежность живет в тени тревожной силы, как снег в тени солнечного неба. Не соседствуют — тревожно подгоняют друг друга сила и нежность. «Он такой же, как я», — вдруг подумала я о Тимуре.

Но вот нежность угасла, и сила уже не была тревожной — она мрачно торжествовала. И все. И — мертвенно-размеренный рондо-менуэт. Рояль ведет, оркестр вторит. И, если мгновениями что-то вроде тревоги проскальзывает в теме рояля, он тут же выравнивает поступь. Да, можно жить и умерев, и даже очень грациозно: движенье, поклон, приседание, рука отведена, взгляд на кончиках пальцев, поклон жабо и манжетов — ответное приседание кринолинов. Отзвуки тревоги и нежности умерит безмятежная, танцующая смерть: танцуйте, двигайтесь, не надо тревоги. Нежность так беззащитна, нужно ли рисковать, возвращаясь к ней? Хорошо, что ведет рояль — он не собьется с ритма, он погасит вздох. Чуть глубже, чуть шире вздыхают скрипки — корсет так узок, приседание так глубоко и вздох звучит, как легонький всхлип, и оживают расплывчато чьи-то тени. Но основа — движенье, поклон — мерность. Я подняла глаза — спокойный день был за окном, и свет уже не отливал голубизной. И вдруг — в паузу фортепьяно на конце фразы, в зазор хлынуло нарастающее блаженство синевы. И горечь — для чистоты смывающего воздуха. Теперь уже рояль только вторил — вели скрипки. Это он, я его люблю! Какой пронзительный запах снега, претворяемого в лед, в воду, как долго сокрыты были им запахи земли, корней, стеблей — как щедро он их отдает, питая собой.

И все выше, выше воспаряешь — не ничком, а навзничь. Изогнулась вверх, запрокинулась лицом и руки изумлены. Такая высь. Значит, смерти и не было — были безвременье, счет, дуновения. Но вот — вознеслась и простерлась — ни в чем. Дальше не высь — иное. Последнюю часть я слушала рассеянно, полная знанием его. Почему именно это: горечь в немыслимой высоте, — была им? Его глаза, нежные, сияющие, цвета спелого винограда — серовато-зеленые. Как небо и лед у Брейгеля. Как солнечные изломы серо-зеленых волн. Но вспоминая Тиму, я, оказалось, уже спустилась оттуда, где не было выше — и ниже (потому что все было высь, другой свет и другая чернота). В музыке наступало ненужное торжество: сила, переборовшая нежность, раскатывалась ударными, но была внешня, пуста.